Чем меньше воды в лодке, тем легче она играет на волне!
— Ладно, дя Кеша! — повеселел он.
Вода закрывала упруги лодки и, булькая, плескалась с борта на борт.
— Парни, до берега осталось с версту, не больше! — обрадованно крикнул Мельников.
— Ой, живы будем, не помрем! — засмеялся Ганька.
На берег смотреть страшно. Там, на отмели, волны, как дикие кони, становятся на дыбы и в неистовом гневе что ни попало швыряют, давят, кромсают.
— Нас ждут! — крикнул Кешка.
— Это Ванфед! — Ганька поднялся на ноги.
И сразу же окрик:
— Что ты делаешь!
Он упал на мокрые доски.
— Чуть не вылетел за борт! — захрипел Мельников. Лодка быстро подвигалась к низкому берегу.
Кешка подождал самую высокую волну и на ее высоком гребне направил душегубку к заветной земле. Но волна, не дойдя до берега, рассыпалась, и лодка замерла на месте.
Моряки оглянулись назад. С большой скоростью на них надвигалась очередная волна. В следующий миг с шумом и грохотом она накрыла лодку с людьми.
…На берегу все враз ахнули. Хиония запричитала. Но за прокатившимся валом показалась лодка, заполненная доверху водой.
— Живы!.. Родименькие!.. — Хиония кинулась к воде.
— Выскакивайте! — крикнул Лобанов, но его голос в лодке не услышали. Стоял невообразимый грохот от разбивающихся волн.
По счастью, берег оказался отмелым, и Ганька с Петькой выскочили прямо в воду, сразу же нащупали землю. Чьи-то сильные руки подхватили их, потащили на сушу.
Через минуту-две наши пловцы оказались о жарко натопленном зимовье…
Глава шестнадцатая
Вьется узкая тропа по лесу. Расширилась и уткнулась в землянки. Во всю глотку орет Туз Червонный:
Задумал Семенов Сибирь покорить,
Расстрелом и поркой народ усмирить,
Послал палачей он по всем городам,
По селам, улусам, рыбацким станам.
Из крайней землянки вынырнули мальчишки.
— Эй, Ганька, веди меня прямо к Лобанову.
Мальчишки разглядывают Туза — уж больно долго мотался он незнамо где.
— Вон за теми кедрами, — кивнул Петька в сторону невысокой юрты.
Туз зашагал не оглядываясь.
Мальчишки сперва пошли было за ним. Потом отстали.
— Раз-ве-селый, — удивился Ганька. — А вроде и печальный.
…Туз Червонный ввалился в юрту Лобанова.
— Здоровате, добры люди!
— Кому добры, а кому и нет. Проходи, Саша.
— Ух, темно как!
Туз приобвык к темноте и весело заговорил:
— Дык, дя Ваня, ты все такой же лысый?!
Лобанов спокойно оглядел Туза с ног до головы. Усмехнулся.
— Это каким ветром занесло к нам анархиста?
— Ох! Не спрашивай, Федорыч! — Конопатое лицо Туза сморщилось. Он смачно сплюнул под ноги, брезгливо растер.
— Анархисты не по душе? — допытывался Лобанов.
— Да-а, дя Ваня… дурью маются людишки… А душевно открыться тебе — чуть не сдох от тоски по Подлеморью… Поверишь?! Встреться мне в ту пору Макарка Грабежов — облапал бы, как девчонку, и чмокнул прямо в губы!
Лобанов рассмеялся.
— А Филимона где оставил?
— Женился гад… изменщик! На толстую калашницу свою харю повесил, а ты хошь куда!..
Посерьезнев, спросил:
— Кеха где?
— Здесь. Гордей с Хионией тоже.
— Тетка Хиония здесь?! Ох, жрать охота!.. Она-то уж накормит!..
— Да, кормилица. Иди к ней. — Лобанов веселыми глазами проводил Туза, а сам склонился над бумагой: «…На земле бурятской к востоку от Байкала все еще продолжает лютовать атаман Семенов. В Верхнеудинске, на станциях Мысовая, Дивизионная, Селенга и других помогают атаману японские оккупанты… Оружие и боеприпасы доставлены на Ольхон. Срочно организуйте перевозку…»
Вот и снова у берегов Ольхона лодка подлеморцев. В этот раз они приплыли не на маленькой «хайрюзовке», а на большой «семерке». Взглянешь сперва и ничего не поймешь. Цветные бабьи платки в лодке. Уж какие там партизаны! Смех… То проклятый гнус жить мешает «рыбакам». Приглядишься попристальнее — народ-то все на подбор — крупный! Вместо Ганьки сам Волчонок, за Петьку Туз Червонный, Гордей стоит на корме, а рядом Кешка зорко вглядывается в скалы берега; гребутся Воронин с Самойловым.
— Кешка-то покажет «муры» тебе, не захочешь.
Прихватили омулевые сети, бочки, соль, даже вешала не забыли и треногий таган с артельным котлом. Потому смело проплыли на веслах по Малому морю и на вечерней зорьке рядом с местными «бакланами» выметали сети.
Кешка глядит на скалы. Вот сейчас явится Цицик! Разве сравнишь прошлый приезд на Ольхон с этим? Сколько страху-то натерпелись, пока читинцев довезли да к «делу» определили. А нынче — благодать! Солнце плывет над головой. Цицик белеет на скале. Кешка ни черта теперь не боится. Лихость пришла. И Цицик машет ему!
Волчонок ткнул в бок Кешку, показал на прибрежную скалу.
— Я уж давно заметил, — улыбнулся Кешка. А сам гонит время. Скорей бы уж!
— Эта Цицик… белый одежда, — говорит радостно Волчонок.
— Она.
Вдруг Кешка случайно взглянул на гору — там полыхал огонь. Кешке он показался зловещим.
— Мужики, дело худо… — тревожно сказал он. — Вон, видите, дым на горе? Это условный знак.
— Как же теперь? — придвинулся к нему Гордей.
Кешка молчит.
На берегу лают собаки. Ревет скот.
«Беда, значит, на Ольхоне белые…» — Кешка мрачно глядит на мутный дым горы.
— Спать надо… Подыматься рано будем, — тихо сказал наконец он.
Утром, выбрав сети, подлеморцы пригреблись к берегу и, облюбовав небольшую бухточку, между двух скал, поставили лодку на якорь.
— Дя Гордей, сушите сети, солите рыбу, а я схожу в разведку.
…Кешке нравится Ольхон. От Малого моря на многие километры открытая взору равнина. Постепенно подымаясь, упирается она в лесистые высокие горы.
Вот взобрался Кешка на небольшую, открытую всем ветрам сопочку и уселся на гранитную плиту.
«Место-то Цицик выбрала по своему вкусу — любит высоту».
Сзади послышался гулкий топот. Кешка оторопело оглянулся — совсем рядом она: лицо без кровинки. Скакун, испугавшись Кешку, вздыбился, зафыркал, заплясал на месте.
— Здравствуй, Цицик! — поднялся Кешка, взял Гои-хана под уздцы, успокоил. Смотрит не отрываясь на Цицик.
Цицик мотнула головой. В глазах — радость и страх, губы дрожат.
Наконец соскочила с лошади, шагнула к Кешке и, опустившись на траву, заплакала.
Кешка обнял ее.
— Хорошая моя… не плачь… не надо…
— Я… Я… думала… тонули вы, — сквозь рыдания сказала Цицик и уткнулась в его грудь.
Немного успокоившись, снова взглянула на Кешку. Распахнуты широко ее ярко-синие глаза. Они призывно поют извечную песню. И у той песни нет ни слов, нет ни начала и ни конца, но она всем близка и понятна.
Не может Кешка дышать, не может глаз отвести. Вот он жарко припал к Цицик… Долго в забытьи слушал, как торопливо, испуганно
