в сторону и, укрывшись за деревьями, открыли огонь.
Кешка неотступно следит за Цицик. Вот она уже совсем рядом. Ну, быстрее, Цицик! Вдруг она уронила голову на гриву скакуна и как-то неловко стала раскачиваться в седле. В следующий миг подскакал Гоихан — Цицик свалилась с коня на руки Мельникову.
Прижав ее к груди, Кешка бросился в укрытие.
Пальба продолжается. Партизаны вели такой прицельный огонь, что белякам пришлось, отстреливаясь, все дальше и дальше отступать в лес.
Туз, охнув, выпустил из рук ружье.
— Ранило? — спросил Гордей.
— Аха… кажись… поцеловала, сволочь…
Наконец стрельба прекратилась. На соседней скале появился горбатый, страшный старик.
— Эй!.. Цицик жива? — спросил он.
Мельников оторвался от Цицик, увидел шамана. Кто-то за него ответил:
— Ранили!
Съежился Хонгор, потом подпрыгнул, еще раз, еще выше и бросился в какой-то дикий танец. Время от времена выкрикивал заклинания.
Цицик со стоном выдавила:
— Катер… ломал…
Бегом спустился к Кешке Воронин, тронул за плечо.
— Кеша, Алганай едет!
— С кем?
— Кажись, один. Прет на тарантайке — пыль столбом!
Мельников облегченно вздохнул.
— А ты рану-то у девки забинтовал?
— Мало-мало! Сейчас отец увезет ее.
Цицик лежала с закрытыми глазами. Губы плотно сжаты, на лице боль.
Кешка был оглушен, ничего не видел, кроме боли на лице Цицик. Вдруг будто кольнуло — «Катер ломал…» Он вскочил.
— Волчонок!
— Чо, Кеша?
— Ты оставайся на месте, остальные быстрее складывайте оружие, приготовьте лодку к отплытию!
Забегали мужики, засуетились.
Цицик открыла глаза.
— Кеш, пакет…
— Я уже взял… Рану забинтовал…
Цицик снова впала в забытье. Кешка в отчаянии склонился над ней, пытаясь своим дыханием вернуть ее к жизни.
За скалой внизу раздался стук колес о камни и стих. Сразу же вопли:
— О, где мой Цицик?! Дочка мой!.. Цицик! — Это неистово кричал Алганай.
Цицик очнулась, шевельнула белыми губами:
— Ты м… миня любишь?.. Ту… черну?..
— Тебя, только тебя! — дрожа, не помня себя от горя, говорил он.
Со скалы крикнул Гордей:
— Неси скорей Цицик!.. Надо вдвоем!.. А то!..
Мельников с Венкой осторожно взяли ее на руки, понесли к Алганаю, который, не имея сил подняться наверх, приткнулся к камню. Алганай рвал на себе редкие бурые волосы, стонал, вопил. Его нельзя было узнать.
Гордей с Волчонком подняли Алганая на ноги, но старик не держался. Мужики под мышки подтащили его к беспамятной Цицик.
— Алула!..[107] Алула! — завизжал Алганай.
— Алула! — словно эхо, послышался истошный вопль на соседней скале. Шаман завертелся раненым волком и стремительно исчез…
Цицик молчала. Ее положили в телегу, на ворох свежескошенного душистого сена. Послышался едва уловимый стон.
Алганай склонился над ней.
— Жива!.. Скоре доктор!.. Скоро ходить нада! — старик резво взобрался на телегу. На миг повернул к стоящему истуканом Кешке ненавидящее лицо, погрозил кулаком:
— Ты не ходи!.. Не ходи!.. Убить буду!
Лодка подлеморцев уже далеко от скалистого юго-восточного берега Ольхона. Кешка, хмурый и мрачный, сидит на корме и следит за мчащимся от него островом. Скалы пусты. Он не замечает, что происходит в лодке.
А рыбаки тоже мрачны. Волчонок, как и Кеша, смотрит на берег. Когда-то, давным-давно, Цицик, появившись над разбушевавшимся морем, спасла ему жизнь.
Гордей перебинтовал Тузу рану. Матерится Туз.
— Чево, растак-перетак, удумал эту царапину тряпкой обматывать! — Уселся в нос лодки, курит.
Воронин с Сенькой изо всех сил налегают на весла.
Вдруг со скал грохотнуло, раз… второй… третий. Замельтешили серые мелкие фигурки казаков.
Кешка злобно следил, как беспорядочно и бестолково носятся они. Пули не могли уже достать подлеморцев — лодка с драгоценным грузом в открытом море.
— Так-перетак вас, — во всю глотку дразняще кричит Туз.
Ганька сразу же узнал место, где в прошлом году его бабай провалился в глубокую яму. Высоко в горах тот чудесный грот из бело-розового мрамора. В нем бьет из недр земли горячий источник, а по соседству можно утолить жажду холодной ключевой водой.
— Бабай, ты говорил мне, что это чум самого Ган-Могоя.
Волчонок нехотя улыбнулся.
— Ванфед прогнал Ган-Могоя.
Теперь в гроте, в полной безопасности, лежат раненые и больные партизаны. Их лечит толстый, угрюмый фельдшер, ему помогают две женщины — сестры милосердия.
— Говорят, скоро кончится война, белых гонят, слыхал, нет? — пытает Ганька отца.
Волчонок суров, неразговорчив. Видать, собирается в дальний путь: в переметные сумы, сшитые из нерпичьей шкуры, складывает продукты: вот мешок с сухарями, соленые омули, а еще сунул несколько апчанов[108]. Сверху уложил котелок, деревянную чашку…
— Ты куда, бабай?
Волчонок молчит.
— Хы, воды в рот набухал! — обида сверкнула в Ганькиных глазах.
Отец нехотя пробормотал:
— Ту бумагу, из-за которой ранили Цицик, отвезу в Читу. — И вдруг грозно добавил: — Не болтай про это.
— Хы, нашел болтуна, — Ганька скривил губы, но обида быстро прошла. Ганька похлопал коня по шее, грустно сказал:
— Бедный Бургут… Не подох бы от дальней дороги…
— «Дороги»? Какая дорога!.. Нет, сынок, у нас с Бургутом путь через Читкан, Ямбуй, а потом через высоченные гольцы… Хэ! — одни медвежьи тропочки… Но он все одолеет — это ж конь Сухэ-Батора!
— Знаю. Ты… рассказывал…
Магдауль задумчиво, долго смотрел в сторону Байкала. Наконец медленно заговорил:
— Сынок, ты иди домой… Мать одна… с Анкой… Будь хозяином… а? Ладно?..
Ганька хотел было сказать, что он желает остаться здесь. Но смолчал. Он хорошо помнит наказ деда Воуля: «В путь далекий не зарони худую искру в сердце уходящему». Ганька только мотнул головой.
Волчонок улыбнулся и, взяв под уздцы Бургута, не оглядываясь, начал спускаться вниз по каменистой круче.
Тузу Червонному не лежится. «Какого же дьявола меня к больным-то затолкали?» — сердито думает он, оглядывая причудливые завитки мраморных опор грота. Рядом с ним молчаливый дядька из Северобайкалья.
— Дядь, а тебя тоже зацепила пуля? — Туза раздирает желание поговорить.
Бородач строго оглядел Туза, но все же буркнул:
— Занозил в ногу, в бою под Слюдянкой.
— Хы, занозил! Ну и шутник же!.. А ты рыбак!
— Поморы мы.
— А-а, слыхал про вас. Нерпичье мясо сырком жрете, аха?
— Во-во, лопаем, как собаки, — бородач усмехнулся. Сразу Тузу стало повеселее. Он елейно заговорил:
— Я хотел, чтоб меня тоже называли помором, собрался к вам, да заблудился в Курбулике.
Бородач рассмеялся.
— Э, паря. Куды тебе к нам. У нас совсем дикий край — пропадешь!
— А как звать твою деревню?
— Горемыки.
— Пошто ее так?
— Люди от сладкой жизни прозвали.
Сестра милосердия крикнула:
— Туз, тебя на гору зовут.
— Я чичас, тетка!
Туза поджидали Ганька с Петькой. На кукане у ребят хайриузы лоснятся и краснеют пестрыми боками.
— Бери, Червонный. Жарь! —
