самок), но никак не промискуитет (много самцов + много самок). Почему-то именно концепция неупорядоченных сексуальных связей, сексуальной свободы обходит сознание учёных-мужчин стороной. На этот же нюанс обращают внимание Кристофер Райан и Касильда Жета: почти все антропологи, строя гипотезы о древнем человеке, говорят либо о моногамии, либо о полигамии (Райан, Жета, с. 34), промискуитет же решительно избегается. И это притом, что наши ближайшие родственники шимпанзе откровенно промискуитетны, и этот факт сам по себе уже как бы кричит, привлекая внимание. Но нет, этого не происходит. Учёным-мужчинам или не хочется, или очень трудно представить неупорядоченные сексуальные связи у наших предков. Не в том ли дело, что как при моногамии, так и при полигамии (гарем при одном мужчине) сохраняется концепция мужского господства? И там, и там мужчина главный. И только при промискуитете его нет, этого мужчины-господина. Промискуитет — угроза мужскому господству? Сам факт, что женщина вольна выбирать себе сексуальных партнёров, не останавливаясь ни на ком надолго и никому при этом не принадлежа, не укладывается в понимание людей, воспитанных в культуре мужского господства, он вызывает негодование, возмущая до глубины души. Нет ничего более отвратительного, чем женская сексуальная свобода. Потому что она говорит об утрате мужского господства над женщиной. Исследуя деревенские песни и былины, где жену-изменницу карает муж, фольклористы также приходят к выводу, что "
женская неверность заслуживает смерти, потому что она угрожает самим основам патриархальности" (Адоньева, Олсон, с. 188).
Но каким бы ни был страх мужчин перед промискуитетом, это не отменяет факта, что до рождения гендера человечество неизбежно было именно таким — обществом с неупорядоченной сексуальностью (Cucchiari, 1992). Просто об этом предпочитают не думать.
Брак (и присущий ему контроль женской сексуальности) когда-то выступил главным механизмом порабощения женщины. Феминистки прошлых веков сумели это разглядеть и уже в XVII веке открыто заявляли, что брак — это "столп фаллократического общества", а муж, дети и родственники мужа — настоящий бич для женщины (Бадентэр, с. 27). В 1792-м году именитая феминистка Мэри Уолстонкрафт прямо сравнивала брак с кандалами для женщин. "К 1850-м годам стало общим местом сравнивать брак с рабством на основе неравного разделения прав между супругами" (Ялом, 2019, с. 238). В 1890-м в своём манифесте "Сексуальное рабство" Вольтарина де Клер восклицала: "Да, наши повелители! Земля — это тюрьма, свадебное ложе — это тюремная камера, женщины — это заключённые, а вы — тюремные надзиратели!" Она замечала, что брак "делает каждую замужнюю женщину рабыней на цепи, вынужденной принять фамилию своего господина, брать пищу из рук своего господина, выполнять приказы своего господина и прислуживать его любовницам
При этом понимание ситуации не всегда было полным, и в переписке феминисток проскакивало: "Жизнь женщины не улучшится, пока она угнетаема в браке", и далее мысль, что брак должен строиться "исключительно на любви, понимании и равенстве между полами" (Ялом, с. 234). Это и есть шаткая иллюзия, поскольку брак исторически — именно механизм подчинения женщины, он только с одной целью и создан: поддержание жизнеспособности мужского гендера через подчинение женщины. Идея обслуживания Мужчины лежит в самой сердцевине брака, это его фундамент, и если эту идею убрать, то в браке пропадает всякий смысл.
Мысль о том, что брак должен строиться на любви и уважении, показала свою несостоятельность взрывным ростом разводов в XX веке, когда браки действительно стали заключаться именно на этом шатком основании. Брак по любви не длится долго: он никогда на любви не строился и никогда на ней стоять не сможет. Брак — он для другого. Он для мужчины, а не для женщины.
Ближе к современности критика брака со стороны феминисток сильно ослабевает, и они больше переходят к критике непосредственно самих мужчин. При этом продолжая выходить замуж. Есть подозрение, что отход от критики брака был обусловлен упростившейся в XX веке процедурой развода для женщин: теперь они могли просто прекратить брак по первому же позыву. И затем вступить в новый в надежде, что "на этот раз всё сложится иначе". Как иронизируют социологи, высокие показатели разводов не означают ещё, что браки находятся на пути к исчезновению. "Напротив, они более популярны, поскольку теперь каждый стремится иметь их больше, нежели прежде" (Коллинз, 2004, с. 561) — а ведь это не что иное, как маленький шаг к былому промискуитету.
Углублённый взгляд на историческое становление брака мог бы помочь женщинам, борющимся за свои права, делать это лучше. Отказ от института брака может скорее привести к деконструкции мужского гендера, к упразднению Мужчины, этого Великого Охотника и Господина женщины. Теоретик феминизма Гейл Рубин писала: "Моя мечта — это андрогинное и безгендерное (хотя и не бесполое) общество, в котором анатомическое устройство половых органов человека не играет никакой роли в том, какую профессию он выбирает, чем он занимается и с кем занимается любовью" (2000, с. 129). Всего этого можно достичь лишь упразднением брака, на котором зиждется мужской гендер. Тогда женщина будет способна объявить, что она никому не принадлежит и отныне свободна.
О необходимости избавления от мужского гендера специалисты говорят уже несколько десятилетий (Киммел, 2006, с. 411). Они призывают к реконструкции мужественности, "цель которой в том, чтобы сохранить все хорошие аспекты, относящиеся к роли, и устранить устаревшие и нефункционирующие части" (Бёрн, 2008, с. 189). Рассуждая о древнем положении вещей, Элизабет Бадентэр говорит: "Таких отношений между мужчиной и женщиной мы больше не хотим. И мы не станем оплакивать мужчину старого образца, умирающего у нас на глазах" (с. 156). "Кризис современности берёт свои начала в навязывании гендера. Разделение и неравенства начинаются в нём, когда символическая культура только появляется, вскоре став определяющей основой одомашнивания и цивилизации — патриархатом. Гендерная иерархия уже не может быть изменена так, как классовая система или глобализация. Без глубокого радикального освобождения женщин, мы будем преданы убийственному обману и искажению, что приведёт к ужасным потерям. В единстве естественных отношений, не основанных на гендере, может быть скрыт рецепт нашего освобождения" (Zerzan, 2010). Взгляд, что исторически именно гендер является основой всех последующих социальных иерархий наиболее чётко выражала Джоан Скотт. "Гендер есть первичное средство обозначения отношений власти", писала она, а "иерархические структуры полагаются на обобщённые понимания так называемых естественных отношений между мужчиной и женщиной" (Скотт, 2001).
Сравнение отношений в моногамных парах с отношениями в полиаморных союзах (где каждому дозволено иметь более чем одного сексуального и эмоционального партнёра) приводят учёных к выводу, что моногамия ограничивает женскую самостоятельность, умаляет её активность, и в целом моногамию можно определить
