Инспектор что-то промычал и пошел от парты к парте, говоря:
— Ну-ка, девочка, скажи, сколько будет шестью семь. Ну-ка, мальчик, прочти, что написано вот в этой строчке.
Девочки и мальчики отвечали весело, бойко. Инспектор произнес короткую речь о пользе грамотности и направился к двери. Готовый заплакать Кузька встал и жалобно сказал:
— А меня не спросили…
— В самом деле, господин инспектор, спросите этого малыша, — поспешил я Кузьке на выручку. — Трудно даже предвидеть, кто из него может выйти — замечательный математик, писатель или актер.
— Гм… Ну, что ж, попробуем выяснить, — впервые за все время улыбнулся инспектор. — Помножь тринадцать на три, отними семнадцать и раздели на два.
— Одиннадцать, — немедля ответил Кузя.
— Гм… — Инспектор с минутку подумал, видимо мысленно проверяя правильность ответа. — Гм… А до тысячи считать умеешь?
Кузька улыбнулся, показав выщербленные зубы:
— Умею. Я и до миллиона умею.
— А стихи какие ты знаешь?
— Знаю «Кахи-кахи, воевода».
Я тихонько ахнул и погрозил ему из-за спины инспектора пальцем.
— Читай, — сказал инспектор.
Кузька закрыл глаза, подумал и принялся читать басню «Стрекоза и муравей».
— Хорошо читаешь, — похвалил инспектор. — Но какой же это «воевода»?
— «Воеводу» я забыл, — соврал догадливый Кузька.
— Сколько ж тебе лет?
— Семь.
— Семь?! — Инспектор строго взглянул на меня: — Как же вы его приняли?
— А меня не принимали. Я сам присол, — опять обнажил Кузька щербатые зубы.
Инспектор хмыкнул и пошел из класса.
В моей комнате он сел на табурет и принялся допрашивать и отчитывать меня.
— Какой такой кооператив завелся у вас в школе? Кто вам разрешил? Вот письмо крестьянина Перегуденко: он доносит, что вы затеяли распри с местным лавочником, мешаете его коммерческой деятельности. Где в положении о начальной школе сказано, что при школах могут создаваться какие-то там кооперативы? Распустить — и чтоб я больше об этом не слышал! Второе: кто сообщил детям мое имя-отчество? Почему они приветствуют меня ненадлежащим образом? Или вам неизвестно, что я статский советник?
— Известно, господин инспектор, но так, по имени-отчеству, получается человечнее, — спокойно ответил я.
— Что-о? Вы соображаете, что говорите? Значит, чины, в которые нас милостиво производит государь император, не являются истинно человеческими званиями? Откуда вы такого духу набрались? Я назначил вас учителем по протекции господина городского головы. Так-то вы оправдываете наше доверие! Что за вольность такая! Взять хотя бы этого мальчугана. Кто дал вам право принимать семилетних? Опять нарушение утвержденного министерством положения о школах.
— Что же плохого в том, что мальчик учится? — попытался я возразить. — Если б он занимал чужое место, а то…
— Не извольте умничать!.. — прикрикнул на меня расходившийся начальник. — Чтоб этого вундеркинда завтра же не было в школе!
Я вспомнил способ, которым однажды умиротворил околоточного надзирателя, и рискнул еще раз применить его:
— Ваше распоряжение, господин инспектор, я, конечно, выполню. Но одновременно обращусь в Петербург к Константину Петровичу с просьбой разрешить мальчику вернуться в школу.
— К какому Константину Петровичу? — уставился на меня инспектор. — Кто такой Константин Петрович?
— Как, вы не знаете Константина Петровича? Это двоюродный брат моей мамы, действительный статский советник. Он служит в министерстве народного просвещения. Недавно мама получила от него письмо: дядя приглашает меня провести лето у него на даче в Петергофе.
Нижняя челюсть у инспектора отвисла. Некоторое время он обалдело смотрел на меня и вдруг заулыбался:
— Как, Константин Петрович — вам дядя? Прия-атно, очень, о-очень приятно! Ха-ха! Вот неожиданность!
— Странно, что вы не знали об этом. Разве околоточный надзиратель вас не поставил в известность, когда собрал перед моим назначением все сведения обо мне? — продолжал я заноситься.
— Да, да, он на что-то намекал, но я тогда не вник должным образом. Очень, очень приятно. А беспокоить дядюшку по таким мелочам едва ли стоит. Пусть мальчик ходит. Беру на себя всю ответственность. Действительно, на редкость способный мальчуган. Вы правильно делаете, что прокладываете талантам дорогу, абсолютно правильно!
Перед тем как опять закутаться и уехать, инспектор развернул учительский журнал и под графой «Отметки ревизующего лица» написал: «Учитель к своим обязанностям относится с большой любовью и добросовестностью».
15. Страшное дело
Близилась весна. Грязь на улице была черна и густа, как вакса, а вокруг школы земля уже подсыхала, и от нее поднимался легкий прозрачный парок. Из дворов доносился стук молотка, звон и лязг железа: хозяева приводили в порядок плуги, бороны, сеялки.
В эту пору и случилось то страшное дело, которое всполошило всю деревню.
Семен Надгаевский обычно приходил в школу раньше других: на нем лежала обязанность снабжать ребят тетрадями и перьями еще до первого урока. Но однажды он совсем не явился.
— Кто знает, почему нет Надгаевского? — спросил я.
— А его батьку звязалы, — ответили ребята.
— Что такое? — встревожился я. — Как это — связали? Кто связал? Почему?
— Вин вчора прыбыв Перегуденко. Утром из Бацановки прыйихалы соцкие с урядником и звязалы.
Я отпустил ребят на час раньше и пошел на Третью улицу. Около небольшого под черепичной крышей дома Панкрата Надгаевского толпились люди. Рябой сотский с медной бляхой на груди и суковатой палкой в руке лениво говорил:
— И чего вы тут нэ бачилы! Идить до дому, без вас всэ зробыться.
Другой сотский стоял во дворе, около закрытого на замок сарая.
Я прошел в дом. Женщина, в глазах которой застыл страх, неподвижно сидела на лавке, а Семен стоял около нее с кружкой и жалобно просил:
— Выпыйтэ, мамо, выпыйтэ.
Я поздоровался. Женщина остановила на мне свои ужасные глаза и ровным голосом проговорила:
— Вот, учитэль, и звязалы нашего Панкрата. Звязалы и бросылы в сарай. И замок повисылы. В його ж сарайи и тюрьму йому зробылы. А кажуть, шо е бог на свити.
— Семен, что случилось? Расскажи! — взволнованно попросил я.
Семен поставил кружку на подоконник и всхлипнул:
— Згубыв батю куркуль проклятый, згубыв…
Успокоившись немного, он рассказал мне тяжелую историю.
Перегуденко уже давно нацеливался не только на Бегунка Панкрата Надгаевского, но и на самого Панкрата. Затеяв постройку вальцовой мельницы, Перегуденко не раз закидывал удочку, не пойдет ли Панкрат к нему в работники: кто еще мог таскать по лестнице пятипудовые мешки так, как богатырь Надгаевский! До поры до времени Панкрату удавалось получать отсрочку платежа долга, но перед севом Перегуденко сделал ловкий ход, и у Панкрата за долг увели Бегунка. Пока суд да дело, лошадь поставили в конюшню Перегуденко. Панкрат попробовал уладить дело миром. Взял с собой Семена и отправился к кулаку. «Пойми, у меня ж наследник, — говорил он, указывая на сына, — его скоро женить надо: какой же из него будет хозяин без коня?» А Перегуденко ему: «Ничего, и без коня обойдетесь. Вот же живет Васыль. На что ему своя лошадь, когда их, лошадей, и у меня полная конюшня. А не хочешь разлучаться со своим любимцем — иди на мельницу работать: так и быть, разрешу тебе возить мою муку в город на Бегунке». Услышав такие издевательские слова, Панкрат от ярости взревел. Перегуденко бросился из дома во двор. Панкрат за ним. Когда Семен вбежал во двор, то увидел, что по лицу отца текла кровь, а Перегуденко лежал на земле с закрытыми глазами. Сбежались Перегуденкины домочадцы и отлили хозяина водой, а окровавленный Панкрат вывел своего Бегунка из конюшни и увел домой. Утром приехал урядник. Бегунка он вернул Перегуденко, а Панкрата велел связать и запереть в сарае. «За что? Он же меня первый ударил!» — говорил Панкрат. «Кто кого ударил первый, суд разберет, а покуда посиди-ка в остроге», — сказал урядник и уехал в город за следователем.
Я вышел во двор и попросил сотского пустить меня к Панкрату в сарай.
— Шо вы, господин учитель, — замотал тот головой. — Хочете, шоб и мэнэ посадылы?
— Дмитрий Степаныч, — кричал Панкрат через дверь, — сыном моим клянусь, он первый меня ударил!
Урядник вернулся со следователем и врачом судебной экспертизы. Панкрата отправили в город, в острог.
Как только начальство уехало, Перегуденко, до того лежавший в постели и тяжело стонавший, поднялся, отправился в сарай и собственноручно засыпал Бегунку овса в кормушку.
Следствие велось в ускоренном порядке. Уже через неделю «дело о покушении крестьянина Надгаевского Панкрата Гавриловича на жизнь крестьянина Перегуденко Наума Ивановича» было передано в суд и назначено к слушанию на седьмое марта.
