— Вы совершаете ошибку, ваше высочество. Убив меня, вы убьете надежду всех рабов, которые ждут возможности восстать против Рима.
— Молчать, гладиатор! — приказал принц. — Еще одно слово, и ты поплатишься за него жизнью.
Он жестко поглядел на Аякса, сжав губы в линию. Остальные в шатре боялись даже шелохнуться, ожидая, когда владыка продолжит говорить. Через некоторое время принц поднял палец и наставил его на гладиатора.
— Мне решать твою судьбу. Может, и правда, что я приобрету больше, оставив тебя в живых и позволив и дальше разносить заразу по владениям императора. Я об этом подумаю. Пока что ты мой пленник. Мне надо поразмыслить над твоей участью.
Он щелкнул пальцами, давая знак командиру телохранителей.
— Уведите этого раба. Держите под хорошей охраной в безопасном месте. Не причиняйте вреда. Но и не дайте сбежать. Если он сбежит, ответите за это головами. Идите.
Командир телохранителей низко поклонился и дал знак своим воинам увести Аякса из шатра. Потом вышел следом, пятясь и продолжая кланяться принцу.
Принц Талмис оглядел своих офицеров. Все боялись встретиться с ним взглядом и сидели молча. Холодно улыбнувшись их покорности, он протянул руку к своему кубку с вином.
— Офицеры, предлагаю тост! — сказал он, поднимая кубок, и все остальные тут же поспешно взяли в руки кубки.
— Смерть Риму! — провозгласил Талмис.
Офицеры подхватили клич. Стоящие снаружи воины улыбнулись и поглядели на костры лагеря римлян, такие скромные по сравнению с кострами нубийской армии, покрывшей всю землю вокруг.
Глава 34
За час до рассвета Катон послал кавалерию ауксилариев атаковать вражеские сторожевые посты, чтобы отвлечь их внимание. В это время остальные части римской армии начали строем выходить из ворот лагеря. В бледнеющем свете звезд они вышли и начали занимать позиции на полосе ровной земли между холмами и пальмовыми рощами и камышами на берегу реки, в самом узком ее месте. Меньше чем в миле от них угасали костры вражеской армии, усеивающие темноту красными искорками.
В центре римского строя стояла в четыре ряда первая когорта под командованием Макрона. По обе стороны от нее и немного позади встали две пехотные когорты ауксилариев, еще дальше — две когорты легионеров. Позади этого полумесяца, слегка выгнутого в сторону вражеской армии, в свободном строю стояли лучники, готовые начать стрельбу поверх голов своих товарищей, как только начнется битва. Одна когорта легионеров осталась в резерве, а шесть оставшихся стояли плотным строем по бокам от полумесяца, чтобы защитить фланги от атаки врага. Катапульты вывезли вперед на тележках, составив в две батареи, которые расположились впереди места, оставленного для двух отрядов кавалеристов.
Как только пехота заняла позиции, Катон отдал приказ отозвать две кавалерийские когорты, и они выстроились на флангах, позади катапульт. Если бы кавалерию предполагалось применять обычным образом, делая налеты на фланги противника, то римляне оказались бы в очень невыгодном положении, учитывая огромное количество воинов на лошадях и верблюдах, имеющееся у врага. Но кавалеристам был отдан строжайший приказ не идти в атаку. Они должны были держать позицию и защищать фланги строя римлян.
Над темными холмами на востоке посветлело небо, и Катон выехал вперед, занимая позицию позади первой когорты. Макрон уже спешился и отправил своего коня назад. Командующий увидел его коренастую фигуру неподалеку от сигнума когорты. Услышав стук копыт, Макрон обернулся и приветственно поднял руку.
— Ваши люди готовы, префект? — окликнул его Катон, громко, чтобы слышали остальные.
— Грызут удила, командир, — весело ответил Макрон. — Ждут не дождутся, когда бой начнется.
— Отлично! К концу этого дня каждый штандарт в легионе завоюет право на украшение!
Катон остановил своего коня, перекинул ногу через седло и спешился, отдавая поводья Юнию.
— Надо переговорить.
Когда они отошли в сторону, чтобы никто не слышал, Катон тихо заговорил:
— Все зависит от того, удержит ли позицию первая когорта и будут ли остальные когорты действовать вовремя. Понимаешь?
Макрон повернулся к нему. В предрассветных сумерках увидел, как напряжено лицо младшего товарища. Ночью Катон кратко изложил ему и другим офицерам план ведения боя, а потом посвятил в детали плана его одного, когда они вышли из лагеря. Раздражение от того, что ему лишний раз напомнили о его обязанностях, быстро улетучилось, когда он увидел, насколько встревожен его друг. Макрон сбавил шаг и посмотрел прямо в глаза командиру.
— Командир, я знаю, что должен делать. И солдаты тоже. Пусть это тебя не беспокоит. План будет исполнен. Все, что остается, это ждать, когда выступит противник.
— А когда нубийцы подойдут?
— Солдаты исполнят свой долг. Это то, чему их учили. Когда начнется бой, это будет единственным, что будет руководить ими.
Катон внимательно поглядел на друга. Несмотря на его утешения, он не мог избавиться от опасений перед грядущей битвой. Он не боялся за себя самого. Нет, поправил себя Катон, всегда есть страх получить тяжелое ранение и долго умирать на поле боя. Еще хуже — стать калекой и выжить, всю оставшуюся жизнь являясь объектом жалости и насмешек. Возможность этого пугала его перед каждым боем, и Катон заставлял себя идти в атаку или удерживать позицию вместе с боевыми товарищами просто потому, что боялся позора больше, чем чего-либо еще. Это была тяжкая ноша его дружбы с Макроном, понял он. Все время бояться не оправдать доверие, которые испытывал к нему Макрон. Сейчас он отвечал за жизни тысяч солдат, и ноша стала еще тяжелее. Макрон и остальные смотрели на него, ожидая, что он приведет их к победе или умрет вместе с ними.
Катон никогда не считал себя храбрецом. И сейчас снова почувствовал эту дрожь внизу живота и стекающий по спине холодный пот. Странно, почему он не привык ко всему после стольких лет службы в армии, после стольких боев… Что заставляет его вспоминать ужасающие картины, виденные им после сражений, равно как и вымышленные образы, столь же ужасные, сколь и яркие? Катону казалось, что в нем живут два разных человека, постоянно борющиеся друг с другом. Катон, которым он хотел бы быть, — отважный, решительный, уважаемый всеми, не отягощенный сомнениями в себе; и другой, настоящий, — тревожащийся, робкий, ужасно чувствительный к мнению других о себе. Он бывал похож на первого только тогда, когда наслаждался моментом победы и признания, недолго, прежде чем вернуться в прежнее убогое состояние. Это раздражало Катона, и он смог отвлечься от этих мыслей лишь тогда, когда Макрон прокашлялся и заговорил снова:
