* * *
ЗГ: Вы что-нибудь предпринимали, чтобы уйти со службы?
ВБ: Хоть это и было моей самой большой мечтой, единственное, что я мог делать, — это писать рапорты с просьбами об отставке. Вы и представить себе не можете, сколько бумаги я извел на эти бесконечные просьбы! Однажды я даже написал министру обороны, маршалу Малиновскому. Он ведь был также депутатом Верховного Совета всего Дальнего Востока. Я не имел права напрямую, через голову моего начальства, обращаться к Маршалу Советского Союза, ну а депутату, по закону, я вполне мог писать. Чуть ли не сразу после этого письма мне позвонили из штаба дивизии и велели немедленно явиться. Было это в середине зимы. В это время мы были расквартированы в небольшом местечке, окруженном лесом, а до штаба дивизии (он располагался в райцентре) нужно было топать километров пять по лесу. В тот день еще, как на беду, была метель: ветер со снегом дул прямо в лицо и мороз буквально продирал по коже. Я шел сначала лесом, потом по шпалам, и только одна мысль согревала меня: «А вдруг вызывают, чтобы сообщить об отставке?» Но не тут-то было… Как только я доложил о прибытии, посыпались вопросы: «Вы писали Маршалу Советского Союза товарищу Малиновскому?» — «Так точно, товарищ генерал, писал!» — «Ну вот вам и ответ», — говорит мой командир. Письмо было адресовано моему генералу. Маршал приказал ему вызвать старшего лейтенанта Быкова и объяснить ему следующее: «Служба в рядах Красной армии — святой долг каждого гражданина СССР». В конце концов в 1955-м меня заменили каким-то другим бедолагой. Мы вернулись в Беларусь, в небольшой городок Осиповичи, на берегу Березины, около Бобруйска. Там, по обе стороны этой миловидной реки, выстроены уродливые армейские бараки.
ЗГ: Да, я знаю Осиповичи хорошо, бараки там стоят до сих пор… Это воинское поселение.
ВБ: Правильно. Я снял квартиру в соседней деревне и на положенный мне недельный отпуск поехал на побывку к родителям. А вот когда я вернулся, пришел и долгожданный приказ о демобилизации. Наконец-то! Вернулся я в Гродно, куда же еще? Я хотел работать в той же газете, откуда меня насильно утянули в армию пять лет назад. Меня сразу приняли на работу, но довольно быстро начались проблемы. Со службой в одной армии было покончено, но меня тут же стали тянуть в другую армию — армию коммунистов. В редакции стали требовать, чтобы я вступил в партию. Только-только я отмотался от военной дисциплины, как тут же должен был стать рабом партийной. А то, что, получив партийный билет, ты теряешь последние капли независимости, это я к тому времени понял уже давным-давно.
ЗГ: Удивительно, как, прослужив в армии двенадцать лет, вы умудрились выйти на «гражданку» беспартийным. Кажется, легче верблюду пролезть сквозь игольное ушко, чем офицеру в Советской армии было оставаться столько лет без партбилета.
ВБ: Да, мой случай можно назвать уникальным. Правда, было несколько раз, когда я чуть не оскоромился — в смысле, едва не вступил в партию, но, слава богу, пронесло, обошлось. Первый раз это было в Софии. Там меня выбрали секретарем комсомольской организации дивизии. Понимаете, мне еще во время войны приелись все эти их пропагандистские бредни, но когда служишь в армии и тебя куда-то выбирают, отказываться не принято. Меня выбрали комсомольским секретарем, мои документы автоматически оказались на рассмотрении в комиссии по приему в партию: как же комсомольский вожак может быть беспартийным?
Жизнь советского офицера в Софии была вполне комфортабельной; у нас был офицерский клуб, да и по ресторанам мы частенько хаживали. Вот и произошло однажды чрезвычайное происшествие. Обычно ежемесячное жалованье мы получали пятнадцатого числа, а в том месяце это число пришлось на воскресенье, бухгалтерия не работала. Ну, что тут поделаешь? Не отказываться же от традиций! Мы с друзьями, как обычно, отправились себе в ресторан. А платить, оказалось, нечем. Мои друзья тут же вспомнили, что у меня как у секретаря комсомольской организации должны быть деньги — членские взносы. Они клялись, что завтра, как только дадут получку, сразу возвратят. Вот все мы, восемь человек нас было, продолжили ужин и, надо сказать, прекрасно провели время. А назавтра, с утра пораньше, звонит мне начальник политотдела дивизии и просит немедленно явиться. «Какого черта?!» — я себе думаю, но все-таки поторопился. Задал он мне сначала пару ничего не значащих вопросов, но потом быстро велел принести деньги — членские взносы.
ЗГ: Выходит, среди вас был стукач?
ВБ: Наверняка был. Ну и я, конечно, сразу слетел с секретарей, а заодно и потерял представившийся шанс сделаться коммунистом. Второй раз мое вступление сорвалось, когда я служил в Николаеве. Все мои документы были готовы, но тут дивизию нашу расформировали. После этого я сопротивлялся любой инициативе сделать из меня коммуниста. Я мечтал освободиться от службы. А в таких случаях неизбежно возникают проблемы с начальством, иногда предсказуемые, а порой как гром среди ясного неба. Соответственно в самом конце службы ко мне особенно и не лезли с партией. Для меня это обернулось просто счастьем. Кто знает, как сложилась бы моя жизнь, если бы пришлось вступить. Всего вероятнее, я не смог бы последовать своему призванию и не стал бы писателем… Ну вот, а в Гродно я опять начал работать редактором-стилистом и довольно скоро начал писать. Сначала я попробовал себя в жанре сатиры, но эти попытки были совершенно неудачными и незначительными. Можно сказать — пробы пера. Позже я опубликовал небольшую книжку, написал первую новеллу. В 1959-м меня приняли в Союз писателей. Там, в Гродно, и началась моя жизнь в литературе. Я попробовал себя и в поэзии, и в прозе, но сразу почувствовал, что мой жанр — это повесть. В то время можно было легко публиковаться на белорусском. Мою работу отметили несколькими наградами. Писать… Возможность писать — это для меня самое дорогое в жизни, по сути, единственное, что мне нужно. Несмотря на все перипетии, что выпали на долю мне, как и всему моему поколению, я думаю, что моя звезда была счастливой, потому что я смог писать и моя литературная судьба сложилась хорошо, мне повезло.
ЗГ: У нас принято, говорить, что если писатель физически пережил свое сорокалетие, то, должно быть, вмешался счастливый случай. Значит, ваша литературная судьба удовлетворяет вас?
ВБ: Да, я считаю ее в целом удачной. Хотя она у меня полосатая, как зебра. Сначала была белая полоса, потом — с 1966 по 1972 год — она сменилась черной, когда из-за своих взглядов на литературу я впал в немилость у советского руководства. Время, когда меня публиковали в «Новом мире», было ужасно трудным. За все произведения, появляющиеся в «Новом мире», меня нещадно били и в России, и в Беларуси, и во всем бывшем Советском Союзе. С другой стороны, все же находились положительно настроенные критики, которые разделяли мои взгляды и были настоящими профессионалами в своем деле. Они старались, насколько могли, писать о моих произведениях то, что действительно думали, и порой им это удавалось. Да и читатели, несмотря на преграды и препоны, всегда проявляли интерес к моим произведениям.
Вот хороший пример: когда «Новый мир» опубликовал мою первую повесть (из трех), сразу же появилась разгромная статья в «Правде». А затем, почти мгновенно эта повесть была переведена на немецкий и опубликована в Западном Берлине.
ЗГ: Это «Мертвым не больно»?
ВБ: Да, именно так. Хотя и до, и после этого случая мои произведения много раз публиковались в разных странах, и властям это, конечно, не нравилось. Поэтому я всегда был в опале: и при Брежневе, и после его смерти — вплоть до появления Горбачева. Конечно, Горбачев не занимался сам лично освобождением культуры от партийного ига, но в его окружении было немало знатоков искусства и литературы, которые наконец-то получили возможность действовать по своей воле, а не по указке партии. Я всегда с благодарностью думаю об Александре Николаевиче Яковлеве[416], который при Горбачеве был секретарем ЦК по идеологическим вопросам. Он тоже прошел Отечественную войну, так что нам с ним было нетрудно находить общий язык.
ЗГ: Он свыше десяти лет был послом в Канаде. И, насколько я знаю, Яковлев был весьма уважаем. Многие годы он был председателем посольского клуба в Оттаве.
ВБ: А при Горбачеве стал одним из людей, которые двигали перестройку. Его даже называли «инженером перестройки». Яковлев не только прислушивался к голосам бывших диссидентов, но и привлекал их к процессу принятия решений.
Однажды я был приглашен в поездку по Америке (в составе горбачевской делегации). Я с гордостью наблюдал, как Яковлев работает с людьми — и с американцами, и с членами нашей делегации. Он был замечательный человек.
