ЗГ: Вы говорили, что вряд ли сделались бы писателем, если бы в кармане у вас лежал партбилет. А как бы конкретно в этом случае сложилась ваша судьба — вы об этом задумывались?
ВБ: Довольно часто. Во-первых, вряд ли мне удалось бы отделаться от опостылевшей военной службы. Во-вторых, я легко могу представить длинную вереницу суровых предупреждений с последующими выговорами «за нарушение партийной дисциплины». В конце концов они бы меня из партии с треском выгнали. Я просто уверен в этом.
ЗГ: Ну да, а так им просто неоткуда было вас выгонять. Сложную задачу поставил перед ними бывший фронтовик. Они, бедолаги, были вынуждены изобретать другие способы давления, так ведь? А какие, если не секрет?
ВБ: Зина, все было изобретено давным-давно — и для партийных, и для беспартийных. Например, была такая могущественная женщина (одна из секретарей ЦК) в Москве, которая часто приезжала инструктировать наше руководство по вопросам литературы. Всякий раз, когда она приезжала в Белорусскую академию наук, там организовывали разные встречи и семинары — обычная история, сами знаете. Так вот, о чем бы она ни говорила, с завидным постоянством, из года в год она поднимала «горячую» и «важную» тему: как Василь Быков клевещет на Советскую армию и советских партизан.
ЗГ: Это была одна и та же песня или встречались вариации?
ВБ: На одной из таких конференций Чагина, эта секретарь ЦК из Москвы, пустилась в рассуждения по поводу моей политической неблагонадежности. Может быть, она даже пыталась найти какое-то оправдание моим «проступкам», я не знаю. В конце концов ее «осенило»: она заявила, что все мои беды происходят оттого, что я не учился в Высшей партийной школе. Соответственно все мои «теоретические» ошибки и заблуждения могли быть объяснены недостаточным и неудовлетворительным образованием. Как только я услышал о таком повороте, я опять и опять подумал, как же мне страшно повезло. Видите ли, в Гродно у меня был друг, тоже писатель, Карпюк[422]. Он был хорошим человеком с кристально чистой биографией: коммунист еще со времен, когда Западная Беларусь находилась под поляками. Во время войны Карпюк был командиром партизанского отряда. Это был человек высоких принципов. Из-за этого у него возникали огромные конфликты с властями: сначала они выгнали его из партии, затем он потерял работу. Так вот, мой друг Карпюк всегда завидовал мне: хотя коммунисты нескончаемо склоняли мое имя на всех своих собраниях, они не могли вышвырнуть меня из партии. И с работы они выгнать меня не могли. В то время я был секретарем Союза писателей (Гродненского отделения). При всем при том это была не номенклатурная должность. Кроме того, я был назначен на это место временно. Было бедному Карпюку чему позавидовать… Его давили, как говорится, по полной.
ЗГ: А как, какими методами? В конце концов, это ведь были уже не сталинские времена…
ВБ: О, методы оставались все те же. В это дело было вмешалось КГБ, и они сфабриковали уголовное дело против него, касающееся какой-то мнимой преступной деятельности во время войны: он обвинялся в нарушении семи статей Уголовного кодекса. Каждая из этих статей, если бы она была доказана, тянула на пятнадцать лет тюрьмы. Он обвинялся в том, что сотрудничал с гестапо, подвергал опасности как весь партизанский отряд, так и отдельных его членов и т. д., и т. п. Бедный Карпюк не знал, что делать, куда кинуться… В отчаянии он написал тридцать писем своим боевым товарищам, которые были еще живы в то время, умоляя их быть свидетелями и подтвердить его невиновность. Тщетно ждал он ответов: он не получил ни одного. Однажды его вызвали в горком партии. Там ему показали тридцать писем — ответы его товарищей по оружию. Каждое из них порочило его.
ЗГ: А что было написано в тех письмах? Подтверждали ли они обвинения, выдвинутые КГБ?
ВБ: Фактически нет. Боевые товарищи писали всякую ерунду: однажды он опоздал на партсобрание, как-то раз поругался с другим партизаном…
ЗГ: И этого было достаточно, чтобы обвинить его?
ВБ: Даже КГБ понимало, что эти «обвинения» не стоили и выеденного яйца. Тем не менее органы продолжали плести свою цепь фальсификаций.
ЗГ: Кто-нибудь его защитил?
ВБ: Я собрал массу фактических данных из разных источников относительно этого дела, и «Литературная газета» их опубликовала. Однако вскоре после этого мой друг Карпюк умер. Сколько же может выдержать бедное сердце?
ЗГ: То, что вы рассказали, лишний раз доказывает, что не иметь партбилета было куда безопаснее…
ВБ: Конечно. Иногда их люди разбивали окна в моей квартире или, остановив меня на улице в Гродно, могли избить, выкрикивая угрозы… Белорусское партийное руководство тем не менее из-за моей беспартийности не могло меня обвинить в самом страшном преступлении в неподчинении партийной дисциплине… А вот другой случай. Вы знаете Клейна, Бориса Клейна? Думаю, он работает сейчас где-то в университете возле Нью-Йорка. Он был профессором Гродненского университета[423].
ЗГ: Нет, я не припомню этого имени. А кто он по специальности?
ВБ: Он историк. Мы дружили тогда. Его случай достаточно обычен: сначала его выгнали из партии, потом уволили с работы, а докторскую степень просто-напросто отобрали.
ЗГ: Неслыханно. Как они могли отобрать ученую степень?
ВБ: Это у них просто делалось. Собрали заседание ВАКа (Высшая аттестационная комиссия), и она приняла это решение. Более того, власти умудрились даже посадить Клейна в тюрьму. У меня есть рассказ «Бедные люди», в котором я описал историю Бориса.
ЗГ: Я знаю этот рассказ. Он был опубликован в журнале «Полымя»[424].
ВБ: Правильно. Фабула рассказа очень близка, как я сказал, к реальной истории, которая произошла в Вильнюсе. Дело в том, что старый профессор и научный руководитель Бориса был уволен с работы из Вильнюсского университета. Однажды по пути из Ленинграда (он был там на конференции) в Гродно Борис решил заехать в Вильнюс к своему старому учителю, чтобы уважить того и выразить сочувствие. Сначала человек конечно же был тронут, но как только Борис ушел, старый профессор всерьез задумался над этим неожиданным визитом. Разумеется, мозги его были здорово травмированы тем, через что ему довелось пройти недавно в университете, и додумался он до того, что это КГБ подослало Бориса к нему. Бедный, затравленный обстоятельствами человек не смог придумать ничего лучше, как самому явиться в КГБ и написать полный отчет о визите Бориса, Из-за этого органы сразу взяли Бориса под подозрение. Возможно, следует подчеркнуть, что на работе Борис выполнял все, что от него требовалось: он был членом партии, и конечно же на его лекциях не было и намека на те разговоры, которые мы вели между собой. Ну так вот… Как-то раз, когда Борис с женой поехали на юг, люди из КГБ взломали дверь в его квартиру и нашли какой-то самиздат. Вдобавок они установили «жучки» в его квартире. Как только они собрали достаточно материала, его вызвали в КГБ и «разрешили» прослушать записи: обычные разговоры с женой, в которых он открыто, как и в разговорах со мной и с Карпюком, высказывал свои антисоветские взгляды.
ЗГ: И что они с ним сделали?
ВБ: В тот вечер мы с Карпюком ждали его в одном из наших условных мест в парке. Он пришел и просто сказал: «Ну все, ребята, моей карьере капут, и даже очень может быть, что и жизни тоже». Как-то вечером мы прогуливались возле его дома и к нам пристали хулиганы, малолетки… его арестовали, потом выпустили, и год или около того он был под надзором. Разумеется, из университета его выгнали, но он нашел какую-то работу в овощном магазине — был там каким-то конторщиком и грузчиком. После этого ему повезло и он сумел уехать в США.
ЗГ: Сколько ему было, когда он уехал из Беларуси?
ВБ: Что-то близко к пенсии. Около шестидесяти, я думаю. Не лучшие годы для эмиграции.
ЗГ: Вы правы… Еще раз, особенно после этих драматичных историй (а в случае с Карпюком даже трагической), скажу, что я рада, что вам удалось уберечься хоть от этой напасти… А можно задать типично канадский вопрос? Помните ли вы какие-нибудь счастливые моменты своей жизни в Гродно? Вы ведь прожили там почти пятнадцать лет.
ВБ: Намного больше.
ЗГ: Вы считаете и то время после войны, между демобилизацией и новым призывом в армию?
ВБ: Нет, я говорю о моем втором возвращении в Гродно. Я вернулся в Гродно в 1955-м, а в 1979-м мы с Ириной переехали в Минск. В Гродно Ирина работала в той же газете, что и я, в отделе культуры. Помню, как она первый раз пришла к нам, будучи еще студенткой университета. Она была очень вежливой, маленькой и хрупкой, скромно и аккуратно одетой, волосы всегда забраны в «хвостик» с неизменным черным бантом-жгутом. Ирина была всегда приветлива, и ее любили все, кто работал в «Гродненской правде».
