— Порфирио, пошли навестим гачупина!
III
Шепот за соседним столиком, где сидела грустная парочка, заставил Сакариаса остановиться. Он снова сел.
— А вдруг господин Передита возьмет и продлит срок?
— Нет, отец, и думать не думай!
— Когда бы его не вывела из себя индианка, он, быть может, стал бы чуточку посговорчивее.
Сакариас надвинул шляпу глубже на лоб и, не спуская мешка с колен, весь превратился в слух. Слепой вытащил из кармана бумажник с квитанциями и начал перебирать их, словно пальцы с траурной каймой заменяли ему зрение.
— Ну-ка, напомни мне условия договора. Не может быть, чтобы там не было хоть крошечной зацепки для нас.
С этими словами старик протянул дочери квитанцию, испещренную всевозможными знаками и печатями.
— Отец, какие тут могут быть зацепки! Гачупин накинул нам петлю на шею!
— Все равно, прочитай еще разок!
— Да я наизусть ее помню. Все потеряно, разве только чудом сыщется какой-нибудь выход!
— Сколько мы задолжали?
— Семь песо.
— Ну и времена наступили! Прежде заработать на ярмарке семь песо было раз плюнуть. Вот взять хоть вчерашнюю ночь: да когда-то в такую ночь можно было получить трижды семь песо!
— А вот на моей памяти заработки всегда были такие же крошечные.
— Ты помнишь! Лет-то тебе сколько?
— Ничего, успею еще состариться.
— А что, если мы еще разок попросим господина Передиту? Расскажем ему о наших планах, о том, что скоро ты сможешь выступать в концертах! Может, сходим к нему еще?
— Ну давай.
— Ты не веришь?
— Конечно, не верю.
— Эх, дочка, дочка, ну хоть словом бы меня утешила! Неужто Передита совсем бессердечный!
— Он — гачупин, и этим все сказано!
— А разве среди гачупинов нет совестливых?
— Передита из тех, кто затянет веревку на шее и даже глазом не сморгнет. Это зверь, а не человек!
— Но ведь прежде случалось ему делать добро. Не иначе, как причина тут в индианке. Он на нее страшно зол, и, видно, за дело, раз ее схватили.
— Всему виной Домисьяно! И Тарасена и индианка пострадали из-за него.
IV
Сакариас подошел к убогой парочке. Слепой, догадавшись, что дочка не смотрит квитанцию, снова засунул ее в черный клеенчатый бумажник. Теперь слепой совсем загрустил, на лице его выразилась усталая покорность. Девушка протянула свою тарелку собаке Сакариаса. Велонес упорствовал:
— Это Домисьяно во всем виноват! Не будь его, Тарасену бы не схватили и она наверняка одолжила бы нам денег или поручилась за нас.
— Или отказала бы.
— Ох, дочка, дочка, зачем ты лишаешь меня последней надежды! Если позволишь — возьму-ка я бутылочку чичи. Пожалуйста! Захватим ее домой, и, прихлебывая, я, может статься, закончу наконец вальс, который я посвящаю генералу Бандерасу.
— Ты же опять напьешься!
— Дочка, мне необходимо утешиться.
Сакариас схватил свою бутылку и наполнил стаканы слепого Велонеса и девушки:
— Пейте! Только так и можно скоротать сволочную эту жизнь. Что там произошло с индианкой? На нее донесли?
— Конечно!
— И донес этот гнусный гачупин?
— Чтобы самому не влипнуть в историю.
— Так! Будьте покойны, я уж поквитаюсь за вас с господином Передитой.
Сакариас перекинул мешок через плечо, надвинул поглубже шляпу и, свистнув собаку, вышел.
V
Медленно лавируя между сгрудившимися у дверей таверны конными пастухами и крестьянами, которые пили тут же, не слезая с коней, Крестоносец, с неподвижно застывшей гримасой на зеленоватом лице, угрюмый, злой, с гудящими от боли висками, выбрался в грохочущую многоголосицу конской ярмарки. Кедры и пальмы служили опорой для лотков с всевозможными шорными изделиями, тесаками, скребницами. Он вышел на широкую, пыльную дорогу, запруженную крытыми повозками с фуражом и съестными припасами. Молодцеватые всадники гарцевали на своих конях, бились об заклад, безбожно врали в надежде обмануть друг друга при продаже. Сакариас, в запыленных башмаках, прислонившись спиной к кедру, внимательно разглядывал гнедого, которого прогонял старик крестьянин. Нащупав в поясе выигрыш, Сакариас подозвал крестьянина:
— Продаешь?
— Продаю.
— Сколько же ты за него хочешь, дружище?
— Много дешевле того, что стоит.
— Давай без дураков! Даю пятьдесят боливаров.
— За каждую подкову.
Сакариас упорно стоял на своем:
— Если хочешь продать — вот тебе пятьдесят монет.
— Это не цена!
— Другой не будет.
Не меняя ни голоса, ни выражения лица, Сакариас монотонно, словно роняя каплю за каплей, твердил свою цену. Крестьянин поворотил коня, заставляя его проделывать всякие замысловатые курбеты.
— Видал, он и мизинца слушается! А ну-ка взгляни в зубы — и увидишь, что конь еще совсем молодой.
Сакариас упрямо стоял на своем:
— Больше пятидесяти дать не могу. Шестьдесят вместе со сбруей.
Крестьянин, пригибаясь к луке, осадил коня и похлопал его по шее:
— Семьдесят боливаров, приятель, и выпивка за мой счет.
— Шестьдесят вместе с седлом и в придачу уздечка и шпоры.
Продавец оживился, надеясь сойтись в цене:
— Шестьдесят пять! Это же клад, а не конь!
Сакариас опустил мешок на землю, расстегнул пояс и, усевшись под кедром, пересчитал деньги на краешке своего пончо. Тучи мух облепили мешок, густо пропитанный кровью. Собака с слезящимися глазами крутилась возле коня, что-то вынюхивая. Крестьянин спрыгнул на землю. Сакариас завязал деньги в угол пончо и, медля с заключением сделки, принялся разглядывать ноги и зубы коня. Затем вскочил в седло и пустил его рысью, резко осаживая на всем скаку, как это делают перед броском лассо. Крестьянин, стоя на краю пыльной дороги, из-под ладони следил за испытанием. Натягивая поводья, Сакариас подъехал к владельцу.
— Покупаю.
— Чудо конь!
Сакариас развязал угол пончо и монету за монетой отсчитал их в ладонь крестьянина.
— Ну, бывай здоров, дружище!
— Как, а пропустить по стаканчику ради такой покупки?
— Спешу, дружище, срочное дело!
— Ну и ну!
— Должен заплатить по счету. Выпивка за тобой, еще увидимся, приятель!
— Увидимся! Смотри береги гнедого!
Ярхмарочная площадь искрилась трепетным разноцветием огней. По тонущим в предвечерних сумерках красноземным дорогам проплывали караваны лам, стада коров, отряды всадников, на серебряном шитье сомбреро которых играли блики последних лучей заходящего солнца. Пришпорив коня, Сакариас выбрался из сутолоки и поскакал через Аркильо-де-Мадрес.
VI
Сакариас Крестоносец надвинул шляпу на лоб. Отчаянная решимость, неотвязная мысль, сверлящей болью отдававшаяся в висках, терзали его душу. И мысленно с почти детской настырностью он облекал эту мысль в связную словесную форму:
— Господин Передита, уж я о тебе позабочусь! Уж так позабочусь, господин Передита!
Проезжая мимо церквей, Сакариас набожно крестился. Зажигались рекламные фонари паноптикумов. Поравнявшись со зверинцем, Сакариас почувствовал, как заходили бока его коня: почуяв запах крови и мяса, заметался в своей клетке тигр; поднявшись на задние лапы, он с ревом бросался на решетку, глаза его хищно сверкали, хвост яростно колотился. Крестоносец пришпорил коня. Зверинец остался позади. Зловещую поклажу, притороченную к луке седла, он прикрыл пончо. Убаюкиваемый монотонной назойливостью своей мысли, Крестоносец продолжал мысленно твердить ее до полного изнеможения, до боли в висках, пульсировавших, словно ткацкий челнок:
— Господин Передита, уж я о тебе позабочусь! Уж так позабочусь, господин Передита!
Улицы полнились переборами гитар, песнями и выкриками, пестрели фонарями и флагами. В расплывчатом сумбуре усыпляющих музыкальных мелодий внезапно, подобно ракетам, взметались вопли испуга и смятения. Крестоносец объезжал веселящиеся группки. Под цветными фонарями резвилась разномастная толпа, люди скапливались возле питейных лавок и стоек со съестным. Человеческие фигуры, подстрекаемые разгулом красок и света, сливались в однообразный и одновременно выразительный синтез. Танцы, музыка, гирлянды фонарей — все это казалось какой-то нелепостью, приводящим в ярость кошмаром. Сакариас, целиком погруженный в свои мрачные мстительные помыслы, ощущал лишь трепет неотвязной мысли, с почти детской настырностью про себя повторяемой:
— Господин Передита, уж я о тебе позабочусь! Уж так позабочусь, господин Передита!
VII
Улицу освещал фонарь с рекламой на боковых стеклах: «Ссудная касса дона Кинтина». Одно боковое стекло было повреждено, и надпись была неразборчива. Над входной дверью «Ссудной кассы дона Кинтина» красовался желто-красный испанский флаг. Лампа с зеленым абажуром освещала прилавок. Ростовщик гладил старого рыжего кота мальтийской породы; который, казалось, догадывался о своем странном сходстве с хозяином. Вдруг кот и хозяин как-то оба разом вздрогнули и тревожно уставились на дверь. Кот, сидевший у гачупина на коленях, выгнулся дугой, упершись бархатными своими лапками в симметричные заплаты из новой материи. Господин Передита был в нарукавниках, за ухом у него торчало перо, а на голове красовалась засаленная шапочка, которую еще в далекие юные годы вышила его супруга:
