За окном, в зале, Лаурита обнимает мужа; уцепившись за материнскую юбку, хнычут дети. Врывается с хриплым криком старая итальянка:
— Вы что? С ума посходили! Если Филомено повезет — он сможет стать новым Гарибальди{113}. Нечего пугать детей!
За зарешеченным окном темь, и Крестоносца, припавшего к прутьям решетки, не видно. Только иногда свет лампы, колеблемой общей суматохой, вырывает из этой густой тьмы огромный сверкающий глаз взмыленного от бега коня. Сакариас все еще держит на седле мешок с трупом ребенка. В зале прощается с семьей хозяин. Мать поочередно поднимает детей, протягивая их отцу. Наблюдающий эту сцену Сакариас горестно шепчет:
— Дети — частицы сердца!
V
Чино Вьехо подвел коней, и эхо галопа прокатилось по ночному полю. Когда всадники подскакали к броду и остановились, Сакариас поравнялся с полковником.
— Конец Бандеритасу! У нас такая подмога… она тут, со мной!
Полковник в недоумении взглянул на Сакариаса, полагая, что тот в стельку пьян.
— Ты о чем, дружище?
— Об останках моего сынишки… куске мяса, который оставили мне дикие свиньи… вот, в этом мешке…
Полковник протянул руку:
— Я очень тебе сочувствую, Сакариас. Но почему же ты не похоронил его останки?
— Придет время.
— По-моему, ты дурно поступил.
— Пусть они послужат нам талисманом.
— Не будь суеверным.
— Об этом спросите-ка лучше сволочь гачупина!
— А с ним что ты сделал?
— Удавил. Дешевле взять за труп моего сынишки я не мог.
— И все же надо похоронить малыша.
— Когда уйдем от погони.
— Смышленый был малыш!
— Смышленее и лучше для отца не бывало!
Часть пятая
Санта-Моника
Книга первая Тюремная обитель
I
Форт Санта-Моника, который в годы революционных битв столько раз служил тюрьмой для политических заключенных, пользовался самой жуткой славой. Ходили легенды о его отравленных колодцах, кишащих гадами подвалах, кандалах, самых изощренных орудиях пыток. Легенды эти, возникшие еще во времена испанского владычества, получили особенное распространение с установлением тирании генерала Сантоса Бандераса. Каждый вечер во рву бастиона, под звуки боевых фанфар, расстреливали революционеров. Расстреливали без суда, по тайному приказу тирана.
II
В сопровождении все того же наряда солдат Начито и студент перешагнули порог потайной двери и очутились в крепости. Комендант принял их без всякого ордера и других, с его точки зрения, дурацких формальностей, единственно на основании устного рапорта сержанта, который продиктовал ему майор дель Валье, застрявший по дороге в трактире. Перед тем как перешагнуть порог крепостной двери, оба арестанта с тоской взглянули на такую теперь призрачную синь далекого неба. Комендант Санта-Моники полковник Иринео Кастаньон справедливо изображается в летописях того времени как один из самых жестоких палачей эпохи Бандераса. Это был кровожадный старик, страдавший грыжей, волочивший деревянную ногу, с неизменно дымящейся трубкой во рту. В расстегнутых штанах, насмешливый и жестокий, он принял арестованных:
— Счастлив приветствовать столь высокопоставленных постояльцев!
Начито с фальшивой улыбкой проглотил сарказм и поспешил объяснить:
— Тут, кажется, произошло какое-то недоразумение, полковник!
Полковник Иринео Костаньон выбил трубку о деревянную свою ногу:
— Меня это никак не касается. Вашим делом, если будет нужда, займется лисенсиат Карбальеда. Пока же приказ только о задержании. Наша тюрьма — к вашим услугам.
Начито поблагодарил его подобострастной улыбкой и, сморкаясь, добавил:
— Редкий случай чистого сомнамбулизма!
Тюремщик, возникший в темном проеме двери, загремел связкой ключей; это был грязно одетый мулат, двигавшийся как заводная кукла. На голове его красовалось форменное французское кепи, одет он был в куцую пропотевшую куртку и цветные форменные брюки. Когда-то лакированные старые башмаки протерлись на всех суставах. Комендант буркнул ему с насмешкой:
— Дон Трини, отведите-ка этим двум свистунам комнатку для почетных гостей.
— Будьте покойны, жаловаться не будут. Если они тут временные, то получат люнет{114} в крепостной стене.
Дон Трини, произведя обыск по принятой форме, повел арестованных по сводчатым переходам, где в шкафах хранилось оружие, отпер наконец решетку и втолкнул их в узкий двор между двумя стенами:
— Прогуливайтесь себе на здоровье!
Начито с привычным подобострастием и угодливостью скривил рот:
— Чувствительно благодарны, дон Трини!
Дон Трини, с полнейшим равнодушием захлопнул решетку и запер ее на засов и на ключ. Уходя, крикнул:
— Если что потребуется и есть деньги — имеется лавчонка.
III
То и дело тяжко вздыхая, Начито читал настенные надписи, изукрашенные фаллическими изображениями. За его спиной неразговорчивый студент свертывал сигарету. В глазах его искрились насмешливые огоньки, а в уголках темных губ, цвета недозрелой тутовой ягоды, затаилась снисходительная улыбка. Там и сям прогуливались в одиночку заключенные. Отчетливо доносилось шипение бурлящих воли, которые, казалось, подтачивали фундамент. В тенистых углах росла крапива, а в прозрачной синеве неба кружилась стая черных зловещих стервятников. Стоя подбоченившись на кривых, расставленных циркулем ножках, Начито с упреком взглянул на студента:
— Ваша замкнутость не только не придает бодрости товарищу по несчастью, но может быть даже сочтена за невежливость и отсутствие должного великодушия. Как вас зовут, друг мой?
— Марко Аурелио.
— Что-то нас ждет, Маркито?
— Кто знает!
— А неплохо бы знать! Вон как шумят волны!.. Можно подумать, будто мы на корабле.
Форт Санта-Моника, бутафорский замок постройки эпохи вице-королей, возвышался на прибрежных скалах, обращенных к бескрайнему южному морю, чреватому циклонами и штилями. На парапете выстроились в ряд несколько старых мортир, словно проказой изъеденных селитрой; они пестрели арестантским бельем, развешенным на них для просушки. Сидящий на опрокинутом светильнике лицом к морю какой-то старик латал ветхое и жалкое свое одеяло. На самом высоком бастионе приблудная кошка охотилась за ящерицами, а на Пунта-Серпьентес солдаты проводили учения.
IV
Прямо под крепостной стеной, на линии прибоя, пенистые валы раскачивали человеческие трупы. Вздутые животы, черные кровоподтеки. Несколько заключенных, выкрикивая проклятия, взбирались на бастион. Волны раскачивали трупы, прибивая их к основанию стены, а высоко в небе, в холодном безразличии его бирюзы, парили стервятники. Старик, латавший жалкое свое одеяло, перекусил нитку и, смачивая языком ее кончик, зло выругался:
— Вот, мать его так!.. Проклятым акулам и тем обрыдло жрать революционное мясо, а этому шакалу Бандерасу все мало! Чтоб ему пусто было!
На пергаментном лице старика, испещренном глубокими морщинами, лежал отпечаток мудрого стоицизма. Пепельно-серая щетина давно не бритого подбородка придавала его обычно строгим и одухотворенным чертам какое-то нездешнее, грустное, потустороннее выражение. Начито и Марко Аурелио робко двинулись к бастиону, словно заплутавшиеся путники. Сталкиваясь с другими арестантами, Начито предупредительно уступал дорогу и дружелюбно улыбался. Они подошли к бастиону, чтобы взглянуть на море, которое весело резвилось в сиянии утренних лучей, раскачивая на пенистых зеленоватых волнах прибоя траурную гирлянду. Среди арестантов, столпившихся на бастионе, нарастали негодующие возгласы, сопровождаемые гневными жестами. Начито оцепенел от ужаса:
— Это жертвы кораблекрушения?
Старик, латавший одеяло, презрительно взглянул на него:
— Это борцы за свободу, которых только что прикончили в Фосо-Пальмитос.
Студент спросил:
— А разве их не хоронят?
— Еще чего! Их выбрасывают в море. Но поскольку акул уже рвет от революционного мяса, то тех, кто на очереди, вроде нас с вами, начальству, как видно, придется закапывать в землю.
И старик зло и горестно рассмеялся. Начито зажмурился:
— А вы, папаша, приговорены к смерти?
— Да разве этот бешеный тигр из Самальпоа приговаривает к меньшей мере наказания? Только к смерти! Но я плюю на это! Долой тирана!
Заключенные, переполнившие бастион, вглядывались в зелень прибоя, бурлившего между контрфорсами крепостной стены. Всех охватило нервное возбуждение, люди были готовы реветь, вопить, выть. Доктор Альфредо Санчес Оканья, поэт и памфлетист, знаменитый революционный трибун, вышел вперед, вытянув по-ораторски руку. Часовой, прохаживавшийся с винтовкой наперевес у крепостных ворот, подозрительно уставился на смельчака.
