вокруг него. И голубые, со стальным отливом, тела сияли и светились на солнце. Как же это было прекрасно, как прекрасно! Пьеро смотрел и смотрел. Привиделись ли ему эти короны на головах у змей? Золотые свадебные короны…
Он пошел еще медленнее, чем раньше. Наконец он оказался рядом с Марелатто, разрушенной сарацинской башней, прилепившейся к склону. Над ним нависали древние стены Чертозы, слева высилась Монте Туоро, справа же Монте Соларо далеко вдавалась в синеву итальянского моря.
Он посмотрел вниз. Там лежала piccola marina, маленькая пристань с ее рыбацкими хижинами, перед ней – остров Сирены, в окружении белых барашков на голубых волнах. С другого края гордо тянулись Фаральони, могучие тяжелые глыбы, росшие из сердца моря.
Вот место, где у него было свидание. Его последнее свидание с солнцем.
Он сел у самого края обрыва и свесил ноги. Взглянул вниз. Потом достал из кармана пузатую бутыль-демиджон, и темное вино Искьи[79] истекло кровью в бокал.
Пьеро выпил. Он пил за солнце, как совсем недавно пил за море там, внизу, в гроте Аззура. Он осушил бокал одним глотком, снова его наполнил. Снова выпил за солнце и зашвырнул бокал и бутыль далеко в скалы. Затем он встал, отступил немного назад к стене, где отвесная скала давала тень. Там он лег и вытянулся во весь рост.
По его костюму полз маленький рыжий паучок. По белому шелку и помпонам. Как забавно карабкался этот отважный малец! Пьеро пропел:
– Паучишка малый, рыжий… малый, рыжий паучок…
Теперь он широко раскинул руки в стороны и смотрел вверх. Синева высоко над ним смеялась и пела, как будто хотела освободить его от всего. Если бы он немного приподнял голову, то увидел бы море, голубое с белыми облачками на гребнях волн, совсем как наверху. Синева, блистающая, ослепительная синева – Пьеро втягивал ее глазами, хватал руками, впускал во все поры.
Он также слушал музыку синих цветов. Его глаза закрылись, но он все еще видел довольно ясно. Он чувствовал, как мягкое, ласкающее дыхание оседает на его конечностях, как легкая, утешающая истома ласково окутывает его рыхлыми бело-голубыми туманами.
Теперь ему казалось, будто его голова покоится на мягкой женской груди, он точно чувствовал дыхание, нежные подъемы и опускания.
Но он старался не двигаться, не отворять глаз. Он лежал так тихо, так неподвижно, как будто спал. Теперь он вдохнул запах как будто цветущего персика, почувствовал, как узкое бледное личико приблизилось к его ногам. Это была Лили. Она опустилась на колени и прижалась своими бледными детскими щеками к его ботинкам. И Эрминия сидела рядом с ним, с неизменными красными вишнями в светлых волосах. Она снова извлекала из испанской лютни меланхоличные, вялые аккорды «Ла Палома». И Лизель положила руку на сердце Пьеро – тонкую, узкую английскую руку.
Клара тоже была там, ее черные вьющиеся волосы были сплошь покрыты красными настурциями; ее глаза горели, как будто она хотела ими поджечь его. Она затянула очень медленно свою самую красивую песню:
Поскольку ты все лучшее во мне
Отверг, забыв меня, лишь полюбила,
То ненавистью я горю вдвойне —
О нет, тебя я вовсе не простила.
Я в ярости трясу стальную клеть,
Которую сплела собственноручно,
В объятьях рук еще сильней гореть
Желанию убить тебя, разлучник.
Пусть сердца жар и огнь твоих очей
Сверкают жадно, точно грань бокала, —
Пускай умру, оставив в тебе жало,
Мы вместе сникнем в ад, о, мой злодей.
Услышав ее, Пьеро лишь робко улыбнулся.
Мэри Уэйн прикоснулась к нему. Рябь седины прошла по ее рыжим волосам, а губы болезненно искривило время. Казалось, она не видела никого, кроме белого Пьеро.
– Как же легко ты сдаешься! – посетовала она.
И еще многие явились к нему, о, многие. Лора и Стения, черноволосая Долли и милая миниатюрная Анна, Неополита и золотокудрая Кэти… и еще одна, другая.
Она стояла в стороне от остальных, совсем одна, и не двигалась, солнце играло на ее мертвенно-бледном лице. Она была похожа на жрицу, с магнолиями в черных волосах и в бледных руках… это причиняло боль; нет-нет, это невозможно – магнолии в девичьих руках и девичьих кудрях! И все же это была та, на груди которой только что покоилась его голова. Но теперь она стояла в стороне, и на его затылок снова тяжко давил камень.
– Мы – твое бденье и твоя жизнь! – ластились женщины.
– Я – твой сон и твоя смерть! – произнесла она.
– Я обовью твои ноги миртом, – сказала Констанца, а Клара повелела маковым лепесткам трепетать над ним.
От них всех исходил причудливый аромат, как от множества разноцветных гиацинтов, сладострастный, желанный аромат белых женских тел.
Маленькая блондиночка Анна поцеловала его в глаза, Лора погладила напудренные щеки. Лизель попыталась своими тонкими пальцами разгладить горькую морщинку вокруг его рта. В легком танцующем шаге Стения покачивала бедрами, а Эрминия снова и снова напевала странную песню о белой голубке.
Она тоже пришла, она – с магнолиями.
– Я твой сон и твоя смерть, – повторила она.
И остальные женщины расступились. И медленно, не говоря ни слова, она вложила в каждую его раскрытую ладонь по большой красной розе.
Больше он ничего не видел.
Но алые розы обжигали, горели в его руках, крепко прижимая его к камню. Кровавые раны, алые пылающие стигматы…
Утро Паломиты
Дорогая Лили, а помнишь ли ты, как однажды подняла меня на смех? Я попросил тебя позволить поцеловать твои ноги. И ты тогда ответила:
– Брысь, Ханс! Вечно тебе подавай что-нибудь из ряда вон!
Ныне я и в самом деле пережил нечто из ряда вон и хочу поделиться случаем с тобой. Как тебе наверняка известно, летом я гостил в Висбадене. Именно там свел я знакомство с Паломитой – тебе она ведома по моим виршам. Дочь немцев, осевших в Буэнос-Айресе, она прибыла навестить родню. Ее двоюродный брат служит земским судьей, благодаря ему я с ней и повстречался. Паломите было восемнадцать лет, и она была пластичная девушка с очень бледной кожей, прямо как ты, моя дорогая Лили.
Как-то раз я принес жене земского судьи букет цветов. Паломита была дома, и на ней красовалось воздушное домашнее платьице светлых тонов, овитое по всей фигуре пестрым экзотическим узором. Госпожа Клара велела принести ей шампанского; мы
