словно слой коричневой глянцевой краски на голове, голос слегка приглушен, потому что я утопаю в подушке. Я говорю монотонно, и мой голос доносится до меня как будто издалека. Я знаю, той, что лежит на кровати, очень плохо, что она упрашивает отправить ее на электроконвульсивную терапию, хотя знает, что на протяжении всей истории шоковую терапию назначали пациентам, которые не хотели идти на этот шаг, которые упрашивали освободить их от этой процедуры, но я слишком сильно отчуждена от своего тела, чтобы понять, насколько странной выглядит эта просьба. Прямо сейчас я готова пойти на все, лишь бы мне стало лучше. Даже на префронтальную лоботомию.
– Послушай, – говорит доктор Стерлинг, отталкиваясь от подоконника, на который она опиралась. – Я знаю, что тебе больно, но я собираюсь заставить тебя еще раз подумать об этом, – она берет в руки шлем и катит велосипед в сторону двери. – Я уверена, что флуоксетин скоро тебе поможет, так что мне нужно найти, чем тебя занять в ближайшие дни. Я знаю, что ты в это не веришь, но зато верю я. Твои симптомы, то есть то, как ты себя чувствуешь, может и не улучшились, но признаки болезни, то есть то, что видят в тебе другие люди, и то, что можно оценить, определенно выглядят лучше.
Я пялюсь на нее, и даже несмотря на то, что я лежу на боку и не могу выражать никаких эмоций, она кажется мне сумасшедшей.
– Вы посмотрите на меня, – глухо говорю я, – неужели вы действительно можете сказать, что мне лучше?
– Нет, это не явные перемены, но я очень внимательно за тобой наблюдала и вижу улучшения, несмотря на то что каждый раз, когда я прихожу сюда, ты лежишь в одной и той же позе. – Она чешет голову и на минуту задумывается. – Вот что я собираюсь сделать: повысить дозу флуоксетина до двух таблеток в день, потому что я вижу частичную, но еще не полноценную, реакцию. Я уверена, мы очень скоро увидим результаты, а пока я думаю, что тебе стоит покинуть Стиллман. Это не самое традиционное решение, потому что в таком состоянии ты нуждаешься в защите, но я думаю, из-за того, что ты лежишь здесь одна, в такой изоляции, тебе становится еще хуже. Похоже, это хорошо знакомая нам схема – то, что раньше могло быть решением твоих проблем, однажды становится проблемой само по себе, и тебе приходится искать новые решения. Сегодня солнечно. Выбирайся отсюда. Это поможет.
На следующее утро я возвращаюсь в свою унылую спальню в жуткой квартире и продолжаю ждать, когда заработает флуоксетин. Саманта стучит в мою дверь и будит около 9 часов.
– Элейн из офиса твоей мамы на линии, – говорит Саманта, толчком открывая дверь. – Она говорит, что это срочно.
Мне хочется попросить Саманту притащить телефон прямо в мою комнату, но, конечно же, она не может, потому что это физически невозможно. Я столько раз хотела купить удлинитель для телефона, но из-за депрессии так и не добралась до хозяйственного магазина. Я думаю о том, чтобы попросить Саманту придумать какую-нибудь отговорку и избавить меня от разговора, но отчего-то мне кажется, что лучше все же встать и разобраться с этим.
– Привет, Элейн, как дела? – спрашиваю я, стараясь быть вежливой.
– У меня все в порядке, спасибо, – начинает она. – Правда, Элизабет, я даже не знаю, как сказать, но сегодня утром твою маму обокрали.
– Господи! – Именно в тот момент, когда я думала, что жизнь уже не может стать хуже. – Случилось что-то серьезное? Она пострадала?
– Ну, тот парень довольно сильно ее избил, она вся в синяках. И он сломал ей руку.
Она говорит так, что мне кажется, она опускает некоторые детали, но спустя минуту до меня доходит, что ее голос просто подпитывает мою паранойю.
– С ней кто-нибудь есть? Как это произошло?
– Она шла по Шестьдесят пятой улице в шесть утра и какой-то парень просто увязался за ней, – говорит она. – Она позвонила мне из больницы, и я съездила к ней. Мы вместе поплакали, но вроде сейчас она в порядке.
– Господи. Думаю, мне надо приехать.
Она попросила передать тебе, что с ней все в порядке и не нужно уезжать из колледжа.
– Но она ведь сейчас совсем одна, да?
– Ну, полиция приезжала с фотографиями подозреваемых.
– И?
– На парне был капюшон, так что она его не разглядела.
Ох. Я знаю, что обязана поехать к ней, просто не знаю, когда я смогу это сделать. Сегодня пятница. Может быть, первым делом в субботу утром.
– Элейн, но она же в порядке?
– Она довольно сильно избита, – Элейн не понимает, что я имею в виду. Я имею в виду: Она сходит с ума? Есть ли кто-то с ней рядом? Я знаю свою маму, она любит уединение, не вышла замуж во второй раз, не из тех женщин, что будут часами болтать по телефону с подружками, с сестрой они с недавних пор не ладят, а родители в гериатрической стране чудес большую часть времени. И дедушка спрашивает, хочу ли я фиолетовое или зеленое молоко к завтраку. Я уверена, что я – это все, что у нее есть, а я сейчас разваливаюсь на кусочки.
Я звоню маме, и она настаивает на том, что приезжать не нужно, но затем она начинает плакать и говорить, что вовсе необязательно было сбивать ее с ног и пинать в лицо, пока она не могла подняться, и она спрашивает, зачем он был с ней так жесток уже после того, как забрал ее сумочку. А потом говорит, что знает, что они никогда не арестуют этого парня, потому что она не смогла его опознать, и что до конца жизни ей будет казаться, что любой молодой темнокожий мужчина может оказаться тем самым парнем. И я просто не знаю, что сказать, не могу придумать никакой успокоительной чепухи, не могу навести глянец, чтобы смягчить произошедшее. Вместо этого я обещаю, что приеду завтра утром первым же автобусом.
Вернувшись в кровать, я молюсь, чтобы Бог дал мне адреналин, я прошу его сделать так, чтобы флуоксетин внезапно начал работать, дать мне силы, помочь мне пережить это, обрести силу духа, какой бы она ни была, чтобы воспрянуть и позаботиться о своей матери.
Палата в больнице Рузвельта, где лежит моя мама, большая и вымощена плиткой. Она похожа на раздевалку со шкафчиками на замках. Комнату со шкафчиками для мяса или даже морг, место, где гниют тела. Здесь совсем не так уютно, как в Стиллмане. Я подхожу к маминой кровати и вижу ее, крохотную, с рукой на перевязи,
