что я уже поддалась желанию умереть.
Я отказываюсь выздоравливать. Я лишь надеюсь, что, какие бы лекарства она мне ни прописала, они позволят продержаться и спланировать финал, накопить таблеток или найти другие методы разрушения, чтобы все действительно закончилось самоубийством, а не очередной попыткой капризной истеричной девчонки попросить о помощи. Потому что мне их гребаная помощь уже не нужна.
Я усердно старалась избегать слова «безумие», говоря о своем состоянии. Время от времени слово проскальзывает, но я ненавижу его. Безумие – слишком гламурный термин, чтобы объяснить, что происходит с людьми, которые теряют рассудок. Это слово слишком волнующее, слишком литературное, слишком интересное со всеми своими коннотациями, чтобы передать скуку, медлительность, тоску и уныние депрессии.
Безумие ассоциируется у вас с Зельдой Фицджеральд[334] в ее роскошном, восхитительном измененном состоянии сознания, а может быть, оно вызывает в памяти полный намеков на инцест исход, в котором растворились члены семьи Аурелиано Буэндиа в финале «Ста лет одиночества». Безумие – это что-то из мира взрывоопасных нравов Латинской Америки или глубокого Юга Борхеса и Кортасара, Уильяма Фолкнера и Теннесси Уильямса. Безумие – восхитительное зрелище, по-своему страшное, но привлекательное. Своего рода спорт для зрителей и глазеющих зевак, что не могут отвести взгляд от чудовищности того, чего не должны были увидеть. Безумие – это Джим Моррисон, высовывающийся из окна на пятнадцатом этаже своего сьюта в Шато Мармон; это Элизабет Тейлор и Ричард Бертон в «Кто боится Вирджинии Вульф»[335], вцепившиеся друг в друга так, что кажется, будто камеру сотрясают судороги; это Эди Седжвик во всей ее анемичной, анорексичной красоте, пытающаяся покончить с собой с помощью амфетаминов и успокоительных, танцуя на столе в «Ундин» и позируя для Vogue в роли юноши; это Курт Кобейн, который выглядит больным в каждом видео Nirvana, глубоко-глубоко больным, ему нужна помощь, он носит свое отчаяние гордо, словно это отличительный знак крутости; это Роберт Митчем с костяшками, покрытыми татуировками, проповедующий и разглагольствующий в «Ночи охотника»[336]; это Пит Таунсенд, разбивающий на кусочки отличную гитару; любой великий момент в истории рок-н-ролла и, возможно, любой великий момент популярной культуры.
Но депрессия – это сплошная скука и тупость. Депрессия, особенно сейчас, – это термин, который используют слишком часто, и никто не понимает, что на самом деле это что-то дикое, это когда люди танцуют всю ночь с абажуром на голове, а затем возвращаются домой и убивают себя. Элегантность, красота и романтика образа Чио-Чио-сан, которая истекает кровью в «Мадам Баттерфляй» или двойное самоубийство в «Ромео и Джульетте»: все это владения безумия. Само слово безумие позволяет прославлять боль и страдание, забывать, что под маской актерства и стремлением к восхитительной, тонкой, прекрасной поэзии бытия скрывается человек, бьющийся в бесцветной и уродливой агонии.
Почему любой литературный портрет Роберта Лоуэлла, или Джона Берримена, или Энн Секстон, или Джин Стаффорд, стольких писателей и художников, стремится увековечить мысль о том, что их гений был результатом безумия. Хотя искусство зачастую находит вдохновение в печали, давайте не будем обманывать себя, не будем закрывать глаза на то, как много времени все эти люди потратили впустую и потеряли из-за своего несчастья. Столько часов, которые могли бы быть потрачены на творчество, ускользали от них, когда приходило парализующее отчаяние. Никто из них не писал во время депрессии. Если они страдали от маниакально-депрессивного синдрома, они работали во время приступов гипомании, продуктивной предшественницы маниакальной фазы, когда творческая энергия находится на пике; если же у них была простая, монополярная депрессия, они творили во время передышек в болезни. Я не говорю, что мы должны отрицать заслуженное место грусти среди источников поэзии и других форм искусства, но давайте перестанем называть это состояние безумием, давайте перестанем притворяться, что само это ощущение может быть интересным. Давайте назовем его депрессией и смиримся с тем, что она скучна. Да, конечно, безумие привлекает толпы, продается, поддерживает на плаву the National Enquirer[337], но столько людей страдает от депрессии молча, и никто об этом не знает, и их состояние остается невидимым до тех пор, пока безумие не толкнет их на выходки, которые уже не проигнорировать. Депрессия – это не харизматичная болезнь, а, скорее, полная противоположность тем живым вибрациям, что ассоциируются у нас с безумием.
Забудьте о тех немногих часах ее краткой жизни, в которые Сильвия Плат могла работать над «Ариэлем», забудьте о тех крошечных отрезках времени и помните о переходящих в годы днях, когда она не могла двигаться, не могла думать, а могла лишь лежать в больничной постели, надеясь, что электрошоковая терапия принесет ей облегчение. Не думайте о ярких картинках на экране, о воображаемом кино, о привлекательной молодой женщине, которую привозят на шоковую терапию в инвалидном кресле. И не думайте о психоделических, чурающихся света изображениях той же самой женщины в момент, когда через ее тело проходит заряд электричества. Вместо этого подумайте о самой женщине, о том, как, должно быть, ей было плохо, о том, что никакая великая поэзия, и восхищение, и слава не смогут оправдать боль, от которой она страдала. Помните, что если приходит момент, когда вы настолько отчаянны и жестоки к себе, что засовываете голову в духовку, то это лишь потому, что вся предшествующая жизнь была куда хуже этого поступка. Думайте о том, каково это – проживать депрессию от первой до последней секунды, и знайте, что никакое великое искусство, порожденное депрессией, того не стоит.
Когда доктор Стерлинг навещает меня в Стиллмане, первым пунктом на повестке дня становится поиск препарата, который мне поможет. Очевидно, что весь этот эксперимент с тиоридазином оказался своего рода провалом, может быть, не колоссальным провалом, но все же, учитывая состояние, в котором я нахожусь, и общее ухудшение за все время, что я принимала этот тяжелый нейролептик, можно утверждать, что тиоридазин мне не подходит.
Перед тем как уехать в Англию, я была на консультации в клинике аффективных расстройств Маклин, и проводившие осмотр врачи восторженно отзывались о новом препарате, гидрохлориде флуоксетина, продававшемся под торговой маркой «Прозак». Все они считали, что я идеальный кандидат для этого препарата, и были готовы включить меня в число участников медицинского исследования, что дало бы мне бесплатное лечение и медицинский уход. Но я уезжала в Лондон, и потом, доктор Стерлинг чуть более консервативна; она считает, что только потому, что препарат новый, а все радикально настроенные фармакологи в Маклин раздувают из-за него шумиху, нельзя утверждать, что этот препарат мне подойдет. За пределами Маклин и других прогрессивных
