- Двое пошли.
Ни для кого, только для самого себя, вполголоса, сказал Дмитрий Васильевич, не отрывая глаз от чуть заметной точечки.
- С дочкой или сынком, двое... Простят ли нам когда-нибудь?
Скиба отвернулся и стал каблуком сапога выдавливать в травянистой сырой земле лунку, приминая, втаптывая в землю еще живые, еще зеленые перышки, былинки, листочки.
Виктор Цыганков и Славка, встав рано, уехали в Смелиж. Теперь Славка лежал на нарах политотдельского общежития и писал заметку в номер. Поговорили с Ласло, потом Ласло сел за венгерскую машинку сочинять листовку к венгерским солдатам, а Славка лег на нары писать свою заметку "Отважная партизанка".
"Скоро будет уже год, как отважная партизанка Соня К. бок о бок со своими боевыми товарищами сражается..." - писал Славка, зачеркивал и начинал по-другому. "На боевом счету отважной партизанки Сони К. семнадцать уничтоженных фрицев..." И опять зачеркнул. Заметка не шла, не получалась. Потому что перед ним стояла беременная, с детскими глазами Соня Калмыкова, и с ней было совсем не то, о чем хотел писать Славка; живая, она мешала ему писать его мертвую заметку. Славка задумался над всем своим писанием, над этим литературным делом, и понял вдруг, какое оно сложное и трудное.
8
Опять в лесах стояла зима. Опять лежал снег, чистый, глубокий. Все завалило: землю, лес, речку Десну, речку Навлю, речку Неруссу, города и села, где хозяйничали немцы, где жили и терпели гнет войны мирные жители, занесло землянки, где жили партизаны, народные мстители. Тропинки и дороги - тоже завалил снег, и следы пожаров, выжженные деревни, пепелища, места казней, всякие карьеры и овраги у лесохимзаводов. Все стало белым. И земля со своими лесами и жилищами людей опять стала молодой, чистой, свежей, вроде на ней и войны никакой нет.
Давно уже вернулась Соня из глубокой разведки, из Унечи, давно уже отправлена на Большую землю, и Скиба Иван уже получил с десяток писем от Сони. В каждом письме она пишет почти только о ней, об их дочурке, для которой никак не могут они подобрать достойного имени. Идея у них такая, чтобы имя дочери сохранило память о партизанских днях, напоминало им об их встрече в партизанском лесу, об их молодости. Уже решили было Миной назвать, но ребята, товарищи Ивана, отсоветовали. Вырастет девочка, начнут минеры смеяться, острить всячески, заминировать, разминировать и так далее. Не пойдет. А дочурке уже полтора месяца, а имени все еще нет. В последнем письме Соня написала так: пусть будет Любой, как звали маму. Мама ведь погибла в бою, вот и память будет. Что же, Иван не возражает, пусть будет так.
Да, зима лежала уже прочно.
Кобыла "Партизанской правды" теперь запрягалась в сани, и Славка разъезжал по своим командировкам в санях. На нем высокая белая шапка и белый овчинный полушубок. Шапкой он разжился тут, на месте, в одной партизанской деревне, полушубок - с Большой земли, новенький, еще каляный, еще не обмятый хорошенько, и, когда Славка перепоясывался ремнем, полушубок сильно топорщился. И оружие было теперь у Славки другое, тоже новенькое, с Большой земли, пистолет-пулемет Шпагина, ППШ. На ремне висел, на шее, к груди прилегал наискосок, прикладом к правой руке, а стволом в стальной рубашке, в кожухе с продольными вырезами для охлаждения - стволом этим к левому плечу. ППШ. Черный весь, только приклад коричневый, мореный. Диск тоже черный. Семьдесят один патрон в диске. Семьдесят одного фрица можно убить. Когда Славка бывал в боях да в засадах, тогда он носил простую винтовку, потом карабин, та же винтовка, только ствол укорочен, теперь ездит по отрядам, пишет, - пишет да ездит, а вот автомат новенький выдали, ППШ, семьдесят один патрон. Придется ли употребить его в дело? Кому-то, какому-нибудь бойцу, он, конечно, нужней, но Славка привязался к этому пулемету-пистолету, полюбил его и никогда с ним не расстается, ночью даже на гвоздь не вешает, а ставит в головах топчана на пол, протянул руку - и тут он, твои ППШ. Любил Славка на белой санной дороге, в белом лесу, на подъезде к землянке, дать очередь в заснеженную черноту леса. Даст очередь - и ППШ в руках, и сам Славка забьются, заколотятся на короткий миг горячей дрожью, боевой лихорадкой, и много чего услышится в этом коротком горячем колотении. Д-д-д-д-д-д-дрррррррр... - раздастся вдруг в тишайшем лесу. Славка едет. И кобыла, стригнув ушами, бойчей побежит. Землянка близко.
Нюра Морозова, в платочке до самых бровей, поднимет голову над наборной кассой, задержит в воздухе руку с маленькой буковкой и стеснительно улыбнется.
- Во, Нюр, - скажет она другой Нюрке, - Слава едет.
- Патроны переводит, - без всякой злобы скажет Иван Алексеевич, печатник круглоглазый.
А тут и Славка на пороге. Выпряжет лошадь, поставит под навес, и вот уже сам на пороге, веселый, в белой высокой шапке, в белом полушубке, с автоматом на груди. Теперь и в Смелиже, и в отрядах, везде, где если речь зайдет о Славке, говорят: а это в полушубке, с автоматом.
Правильно, это он.
- Привет! - сказал, веселый, с порога.
- Чего патроны зря переводишь?
- Молчи уж, вояка нашелся. - Это Нюра заступается за Славку.
Смеются все. Потом Славка, не снимая своего оружия, своего полушубка, лезет в карман и достает оттуда одну, другую и третью папиросы, настоящие папиросы "Казбек". Одну протягивает Александру Тимофеевичу, и тот от удивления делает рот трубочкой - о! - вот это, Вячеслав Иванович, сюрприз; другую подает печатнику, Ивану Алексеевичу, тот просит вставить папиросу в рот, ловит ее толстыми губами, потому что руки у него сплошь в краске, что-то с валиком у него не ладится, плохо краску катает.
- Слава, да не давай ты ему папиросу, не переводи добро, - говорит Нюра Морозова. - Ты лучше мне дай.
- А тебе, Нюра, зачем?
- Надо. Когда курить нечего будет, я ее тебе подарю.
Печатник, вытянув шею, прикурил от Славкиного огня, затянулся и с папиросой во рту сказал:
- Слав, да женись ты на ней, чего она жмется к тебе.
Нюрка вспыхнула и сказала Ивану Алексеевичу, что он дурак, а Славка сказал, что он еще маленький жениться. Опять все засмеялись. Славка перед столом вывернул карман, там было с десяток хороших чинарей, окурков. Все это он бережно завернул в чистую бумагу и спрятал на своем топчане под изголовье.
Александр Тимофеевич и в самом деле был истинным гурманом. Переложив ногу за ногу, в очень изящной и нелепой позе, потому что сапоги его были грубыми и огромными, он сладко затягивался, причмокивал, тоненькой струйкой пускал дым, следил за этим дымом и опять причмокивал и вздыхал.
- Сколько же лет тому назад, - мечтательно говорил он, - в последний раз я курил настоящий "Казбек"? Так, июль, август, сентябрь...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
