До десятка фашистских танков ворвались в расположение наших батарей. Снова гвардейцы расстреливали вражеские машины в упор, и противник потерял здесь разбитыми и сожженными несколько танков, но все орудия обороны, кроме одного, 45-миллиметрового, были раздавлены, и гвардейская рота, занимавшая район трех курганов, расходуя последние боеприпасы, отошла в урочище Комашное. Ни танкам, ни пехоте врага ворваться в этот лес не удалось.
Убедившись, что сломить сопротивление 42-го гвардейского стрелкового полка невозможно, немцы повернули к северу и атаковали в открытом поле второй батальон 34-го полка соседей и батарею нашего 32-го гвардейского полка… Видя, как пространство между рощами внутри расположения нашей дивизии постепенно заполнялось мотопехотой противника, я приказал Барбину дать несколько артиллерийских залпов по этому участку. Он передал команду на батареи, и сотня снарядов рассеяла скопление фашистов.
Фашистское командование все еще пыталось найти слабину в линиях нашей обороны. Ему не удалось окружить и уничтожить в открытом поле наши батальоны: ведя тяжелый бой с танками врага, гвардейцы отошли в лес. Тогда, понимая бесплодность своих атак, немцы стали перегруппировывать две танковых дивизии, нацеливая их на участок обороны полка Ивана Павловича Елина. Начальник штаба Борисов сразу же сообщил об этом командиру 57-й танковой бригады, которая находилась в лесу, в расположении 42-го полка.
Вскоре гитлеровцы возобновили наступление, теперь уже силами двух танковых дивизий.
Над боевыми порядками полка Елина появилось необычное авиационное соединение противника — сто самолетов… Грозная картина, но уже через несколько минут два вражеских бомбардировщика, охваченные огнем, спикировали и врезались в землю перед нашими окопами.
Как видно, немецкие летчики сразу поняли, что когда в небе тесно — пуле и снаряду легче найти цель. Самолеты стали рассредоточиваться, но еще один из них загорелся и, разваливаясь в воздухе, рухнул за урочищем Должик…
Полковник Елин доложил мне, что против его полка движутся 80 танков и до двух батальонов противника.
Вслед за ним Клягин сообщил Барбину, что его артиллеристы подбили 28 фашистских танков, однако авиация противника вывела из строя почти все артиллерийские расчеты, и остались только четыре пушки, которые еще могли вести огонь.
Было о чем призадуматься в такой обстановке и при таких сообщениях! Вдруг немецкие бомбардировщики снова пошли на наш наблюдательный пункт. Земля затряслась от разрывов бомб и снарядов. Передавать распоряжения стало невозможно. Я едва расслышал в телефонной трубке голос начальника штаба 57-й танковой бригады. Он передавал, что командир бригады убит, а комиссар тяжело ранен. Восемь танков горели, подожженные авиацией врага, и начальник штаба спрашивал, что ему делать.
Я мог ответить только одно:
— Драться и не пропустить танки противника в глубину обороны.
Но, по-видимому, он уже потерял управление: вскоре оставшиеся танки 57-й стали отходить.
Сначала мы не поняли: чьи это танки? Мелькнула мысль: что, если противник прорвался на Перемогу, в тылы Самчука?.. Сердце мое похолодело. Если боевые порядки не смогли сдержать танкового удара, значит, случилось страшное, то, чего я так опасался.
Я кликнул коновода Михайлюка, — он всегда находился неподалеку от меня с моим Малышкой.
— Коня!.. Быстрее…
Через минуту мой вороной рысак уже нес меня крутыми откосами и перелесками в расположение полка Самчука.
Улицу села Перемоги, сплошь исковерканную разрывами снарядов и бомб, застилал густой дым пожаров. Никто, конечно, не тушил огня: нашим гвардейцам было не до этого. Шел бой… Вокруг, будто под сводами огромного котельного цеха, где резко стучат пневматические молотки и свищет автоген, разноголосо били пушки и сыпали очередями пулеметы. Низко надо мной прогудел снаряд и врезался в обгорелую стену дома. Куски земли и камни, взнесенные взрывом, запрыгали под ногами Малышки, и он помчался еще быстрей.
Как видно, вражеский пулеметчик сумел подобраться к нашему переднему краю довольно близко. Он простреливал дорогу. Я почувствовал, как на моей голове встрепенулась пилотка: пуля прошила ее над затылком…
Говорят, в минуты смертельной опасности человек, будто заново, мгновенно переживает всю свою жизнь. О себе не могу сказать этого: почему-то вдруг вспомнился наш Барбин. Что сказал бы он при таком близком «знакомстве» с вражеским пулеметчиком? Наверняка пробасил бы: «Едят их мухи, пилотку попортили, шельмы!..» Мне стало веселее при этой мысли. Как это важно, если боевой товарищ не теряется ни в какой беде!..
Штаб полка я нашел без особого труда, так как уже успел побывать здесь ранее. Он помещался в одном из крестьянских дворов под навесом, сделанным над погребом.
Майор Самчук, запыленный, в изорванной гимнастерке, выбежал мне навстречу и стал была докладывать о ходе боя, но я прервал его:
— Танки… Вы видели группу танков, что движется на ваши тылы?
Лицо его побелело:
— Откуда?.. Слева?..
— Да.
Он усмехнулся, тряхнул головой:
— Да ведь это отходят наши, из 57-й бригады!..
— Кто дал приказ на отход?
Самчук передернул плечами:
— Наверное, их командир…
У меня отлегло от сердца.
— Пошлите офицера. Остановить танки и направить в бой. Подавить пулеметы врага перед вашей обороной.
Самчук браво козырнул:
— Есть…
Шестерка немецких бомбардировщиков медленно двигалась над селом, прямо над нашими головами. Было отчетливо видно, как продолговатые предметы отделяются от самолетов и летят вниз. Быть может, в первые дни войны такая картина могла бы внести смятение в нашу оборону. А теперь каждый солдат знал: если бомбы отделились от самолета прямо над боевым порядком — значит, упадут они где-то впереди, по направлению движения самолета.
Фашисты снова и снова пытались разбомбить свои склады с боеприпасами, захваченными нами в боях за Перемогу. Что ж, можно было понять их обозленность: снаряды и мины, сделанные где-то на заводах Рура немецкими мастерами, теперь громили немецких вояк!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
