– Я подстрою, чтоб её пригласили на недельку в гости. Если Вэл узнает мой телефон и позвонит, здесь никого не будет.
– Из меня плохой конспиратор, Мод.
– Из меня не лучше.
– Я боюсь идти домой. Вдруг Вэл?.. Вдруг Аспидс?..
– Другого выхода нет. Разыграй дома ссору. Незаметно возьми паспорт и все нужные бумаги и переезжай. В какую-нибудь маленькую гостиницу в Блумсбери.
– Слишком близко от Британского музея.
– Тогда у вокзала Виктория. Я разберусь с Леонорой и тоже приеду. Есть там одна гостиница…
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Выл ветр, и, гневом обуян,
Слал волн отряды Океан
На каменный оплот стены
И башню, где без слов, бледны
Ночь провождали торжества
Дауда с милым. Как листва
Летит по улице народ,
От страха в дверь стальную бьёт,
Но нет отсель ответа им,
Смятенным людям городским.
В Даудиных объятьях, вдруг,
Сквозь сердца девы быстрый стук,
Извне он гомон различил
Людской толпы, но громче был
За дверью Океана рык,
И в душу страх его проник.
Дауда выглянуть велит
Ему в окно: «Каков волн вид?
Что Океана гнев сулит?»
«О госпожа, цвет волн зелен
Под небом чёрным, окрылён
Седою пеной каждый вал,
Грознее туч летящих стал».
«Вернись на ложе, милый друг,
Лобзаньем жгучим, лаской рук
Я запрещу и вод морских
Роптанье злое, и людских
Шум голосов у врат моих».
Призывом дивным возвращён
В её объятья, слышит он
Под башней всплеск; кричит, дрожа:
«Пора спасаться, госпожа!»
«Мы здесь и так уж спасены,
Дверной бронёй защищены.
Но глянь в окно, – она велит, —
Насколько Океан сердит,
Какой волною нам грозит?»
«О госпожа, бледны валы,
И небеса от пен белы,
А на волне честной народ
Взлетает – и ко дну идёт».
«Иди ко мне, навею сон.
А Океан… уснёт и он,
Моими чарами смирён».
Но вновь взывает он, дрожа:
«Пора спасаться, госпожа!»
«Пойди к окну, – она велит, —
Что Океана гнев сулит,
Какой волной теперь грозит?»
«О госпожа, вода темна,
Как вар кипящий смоляна.
Вздымает Океан полки,
Их волн оскалены клыки
Вонзиться в башню норовят…
Роняя белой пены яд,
Из тьмы чудовища встают,
Которых столь страшился люд.
Не видно неба, госпожа,
Чуть в звёздах теплится душа.
Где град стоял – там лоно вод,
И под водою звон плывёт
Часов на ратуше. Чу! – звук
Иной – то башня наша вдруг
Стон издала! Скорей очнись,
О госпожа, иль канем вниз!»
Кристабель Ла Мотт, «Город Ис»
Сами не свои от лихорадочного волнения, они сидели, замкнувшись, в каюте на «Принце Бретонском». Была ночь, слышалось ровное биение двигателей и, дальше, поверх них, всё обступающее, грузное стремительное колыхание моря. До этого, стоя на палубе рядом, но отдельно, словно боясь соприкоснуться, они смотрели, как сверкающие огни Портсмута уменьшаются и тают. А ещё раньше, в первое мгновение встречи в Лондоне, в порыве какого-то неясного чувства, они бросились друг к другу и обнялись. Теперь, расположившись опять-таки бок о бок, но отдельно, на нижней койке, они попивали из пластмассовых стаканчиков для чистки зубов беспошлинное виски, разводя его водою.
– Мы, наверно, сошли с ума, – сказал Роланд.
– Конечно. И к тому же совершаем гадкие поступки. Я, например, соврала Леоноре самым бессовестным образом. Хуже того, я украдкой слямзила у неё с конверта адрес Арианы Ле Минье. Я гадкая, под стать Собрайлу и Аспидсу. Все учёные слегка одержимы. Одержимость – вещь опасная. Я как с привязи сорвалась. Но ведь это настоящий кайф – дышать морским воздухом, и не толкаться ближайшие несколько недель в одной квартире с Леонорой…
Довольно странно было слышать, как обычно такая степенная Мод рассуждает об одержимости и о кайфе.
– А я, кажется, потерял всё, что имел, или считал, что имею. Потерял работу, какую-никакую, в Падубоведнике. Потерял Вэл. А значит, и жилья лишился, потому что это её квартира, она за неё платит. Мне бы впору испугаться. Может, я и испугаюсь, потом. Но сейчас я чувствую такую лёгкость и ясность в голове… как бы это получше сказать?.. одиночество чувствую и свободу! Всё дело, наверное, в море, в море воздух особенный. Спрячься я от всех где-нибудь в Лондоне, ничего б я не чувствовал, кроме собственной глупости.
Они сидели совсем близко, близко как друзья, но по-прежнему избегая прикосновений.
– Самое забавное, – молвила Мод, – что будь мы помешаны друг на друге, никто бы не посчитал нас за сумасшедших.
– Вэл, кстати, утверждает, так, мол, оно и есть. И со свойственной ей саркастичностью прибавляет, что лучше, здоровее, сохнуть по живой Мод Бейли, чем по мёртвому Падубу.
– Леонора свято уверена, что я поспешила на зов любовника по телефону…
Вся эта ясность, головокружительная ясность, подумал Роланд, не оттого ли, что мы, будучи вместе, обладаем не друг другом, а чем-то иным?..
– Постели здесь, о каких мы мечтали, узкие, чистые, белые, – невольно проговорил он.
– Да. Тебе нравится сверху или снизу?
– Мне всё равно. А тебе?
– Если не возражаешь, я полезу наверх. – Мод засмеялась. – Леонора сказала бы, что это у меня от Лилит.
– При чём здесь Лилит?
– Лилит напрочь отказывалась лежать под Адамом. Тогда Адам услал её прочь, и она скиталась по пескам Аравийским и по тёмным, захолустным краям Ойкумены. Лилит – более современное воплощение Мелюзины.
– Какая, собственно, разница – сверху или снизу, – спокойно отозвался Роланд, сознавая нелепо-необъятный диапазон своих слов, обнявших разом мифологию, предпочтение позы и выбор приболтованной койки. Он испытывал счастье. Всё было нелепо и вместе проникнуто гармонией. Он вошёл в душевую кабину, повернул кран:
– Не желаешь принять душ? Солёный!
– Ещё б не солёный, под водой-то. Мы ведь под водой в этой каюте? Душ из морской воды в морской пучине. Сначала ты, потом я.
Вода, с тихим шипеньем вырываясь из рассекателя душа, приятно покалывала кожу и успокаивала. Та же вода, тёмная, разваленная телом огромного судна, струилась за стенками каюты, и ещё дальше, вокруг, везде была она, эта вода, крепившая движение и равновесие невидимых организмов, стай морских свиней и певучих, беззащитных дельфинов, резвых косяков макрелей и мерлангов, самоходных прозрачных ковров из медуз и целых полей сельдяных молок, висящих нитями, фосфоресцирующих; молок, которые Мишле, по изысканному своему обыкновению запутывая грамматические рода и функции, называл почему-то «la mer de lait» , то есть «море молока» ; не потому ли, что по-французски слово «lait», «молоко», содержит достаточный намёк на слово «laite», «молока», отличаясь от него только родом?.. Роланд, мирно заняв нижнее положение, вспоминал волшебную фразу из Германа Мелвилла о стайках – кого именно, не вспомнить, – «проплывающих прямо под изголовьем»… Он слышал, как струйки душа с шорохом ударяются о невидимое тело Мод, которое воображалось ему отчего-то бережно и смутно, без стремления к точности, – это воображаемое тело, белое как молоко, не спеша поворачивалось под душем, окутанное паром… Наяву он увидел лишь её лодыжки, в тот миг, когда она поднималась наверх по лесенке, лодыжки белые и стройные, одетые белым носком; а ещё на него повеяло папоротниковым запахом талька и запахом её влажных волос. Ему было отрадно, что она примостилась там, над ним, невидимая, недосягаемая, но несомненно присутствующая. «Спокойной ночи, – сказала она. – Приятных сновидений». Он ответил ей тем же. Но потом ещё долго не мог уснуть, лежал в темноте с открытыми глазами, с наслаждением вслушивался в её дыханье, в тихие скрипы и шорохи, раздававшиеся всякий раз, как она поворачивалась над ним, на узенькой койке.
Мод ещё из дома позвонила Ариане Ле Минье. Та готовилась уезжать в отпуск на юг, но любезно согласилась задержаться на несколько часов. Стояла прекрасная погода, Мод и Роланд без происшествий доехали до Нанта на зелёном автомобильчике и встретились с Арианой за завтраком в совершенно удивительном ресторане, отделанном в таинственно-турецком стиле конца XIX века, с изразцами, колоннами и витражами в драгоценных каменьях. Ариана оказалась молодой особой, приветливой и решительной, с модной «геометрической» причёской: косая чёлка, выстриженный углом затылок. Две женщины с самого начала понравились друг дружке, в науке их обеих отличала страсть к ясным, точным формулировкам; они тут же принялись с увлечением обсуждать женскую лиминальную поэзию и природу чудовищного тела Мелюзины, усматривая в нём то, что Уинникотт называет «переходной зоной» – воображаемое умственное построение, освобождающее женщину от необходимости полового самоотождествления. Роланд почти всё время молчал. Это было его первое знакомство с подлинной французской кухней, французский ресторан в Лондоне не в счёт; новые, тонкие гастрономические ощущения переполняли его: морские блюда, свежевыпеченный местный хлеб, и конечно, соусы, чья остро-нежная изысканность требовала анализа, но с трудом анализу поддавалась.
