— Скажи мне, о чем с тобой разговаривал Штайнер, — приказывает он.
Ну да: направо, марш! Да пошел ты… Слишком поздно сейчас отдавать мне приказания. Ты лучше бы свою жену сравнил со шлюхой, подобранной с тротуара.
— Не скажу.
Боэссон презрительно нахмурился. В нем нет больше ни скромности, ни миролюбия, больше он мне не ровня. Это параноик с манией величия, как говорит Жан-Клод. Это грязная совесть всех нас вместе взятых. Именно этот человек и погубит все.
— Что ж, Пьетро, жаль, — он качает головой, и улыбается, и кривляется как Де-Ниро. — Очень жаль. Ты сказал мне гениальную вещь, и я бы с удовольствием взял тебя с собой, но если ты себя так ведешь…
И смотрит на меня. Я знаю этот взгляд, он означает: «Уступи, тебе же лучше». Однажды мой отец на меня так же посмотрел, когда я намеревался бросить университет и поехать в Америку, и я ему уступил, в Америку поехал по окончании университета, и всегда потом думал, что так действительно оказалось лучше для меня. Но когда он точно так же посмотрел на Карло, Карло ему не подчинился, он бросил университет и уехал в Лондон, и надо сказать, что хуже ему от этого не было, даже если судить, исходя из сухих цифр, по крайней мере, для навигаторов в Интернете мой брат приблизительно в сто восемьдесят раз важнее меня. И душу дьяволу продавать ему не пришлось, как раз наоборот: он, оказывается, в отличие от меня, еще способен до сих пор оплакивать какую-то наркоманку, утопившуюся двадцать лет назад, а я и о своей жене, скончавшейся всего три месяца назад, нисколько не горюю. Но на этот раз и я не уступлю. Ты думаешь, что я просто-напросто алчный тип, ведь ты только что видел, как я выпученными глазами пожирал награбленное добро, но я могу быть и другим. Ты просто уверен, что я произнес эту речь, чтобы извлечь из нее выгоду для себя, нет, голубчик, это чистая случайность. Я не рассуждаю так, как ты. Я, например, все еще вижу множество уважительных причин, чтобы не поддаваться твоему бреду помешанного. Прежде всего, гений не я, а Енох, человек, который целый год потратил на то, чтобы хоть как-то успокоить разуверившихся в жизни людей, и все из-за твоих амбиций, и настолько ему это, в конце концов, опротивело, что он предпочел покончить со всем, и сейчас наполняет водой автоцистерны на севере Зимбабве; это он и есть Святой Дух, я же всего лишь завзятый материалист, атеист, подрывной элемент, и в моих устах Святой Дух — это просто профанация. Во-вторых, не желаю, чтобы угрызения совести отгрызли мне яйца: получить ничем не заслуженное повышение от удава, который раздробил кости моим друзьям, да еще и в кульминационной точке периода, во время которого я даже ни капельки не оплакивал смерть жены, умершей как раз тогда, когда я спасал жизнь незнакомой женщине, с которой впоследствии имел звериный сексуальный акт, рискуя при этом нанести психическую травму собственной дочери — что ж, сам посуди, все это спокойную жизнь мне не обещает. В-третьих, это слияние обречено на крах, как, впрочем, и все остальные ему подобные: это знает Жан-Клод, это знает Енох, и теперь и я это знаю — о чем еще говорить?
— Смирись, — сурово сказал я, — я тебе это не скажу.
Спроси у меня еще раз, почему, прямо сейчас. Давай, спрашивай. В-четвертых, я себе обещал, что, если тот мальчик выйдет из подъезда, я тебе ничего не расскажу. Он вышел, это значит, что я тебе ничего не расскажу. Стоп. Ты, голубчик, заслуживаешь, чтобы я назвал тебе только эту, последнюю причину, совсем необязательно беспокоить все остальные.
— О'кей, — говорит он. — Поступай, как знаешь.
А что, можешь поспорить. Ты можешь сколько угодно и головой качать, и хмуриться, спесиво кривляться и паясничать, но только твою улыбочку у тебя с лица я все-таки стер.
— Увидимся.
— Пока.
Молодец. Подай мне свою ручку и валяй отсюда, так будет лучше. Возвращайся в офис, прогуляйся, пройдись пешочком. Что тебе эти шесть километров? Если хочешь, можешь даже меня уволить. Ты только что назвал меня гением, и уволь меня, умница. Ведь твоя долбаная мегагруппа кишмя кишит гениями. В понедельник подпишешь бумаги, и акула разорвет тебя в клочки: все так и кончится. И завяжи шнурок на туфле.
Ушел. И с ним ушло все гнилое, что было у меня внутри, я знаю, что оно было, всегда было, и всегда я это знал, и теперь все ушло вместе с ним, мгновение назад. Я не воспользовался предоставленной мне возможностью, не мне скакать рядом с властелинами мира сего, но сегодня я смастерил себе феноменальное воспоминание. Что-то поистине великое, настолько великое, что я не смогу никому довериться. Долгие годы я буду вспоминать этот эпизод — снежные сугробы вдоль тротуара, сырость, пар изо рта. А однажды, если мне удастся стать хорошим человеком, я об этом забуду.
38
Снова идет снег. Город парализован, мы примостились в конце длинного хвоста машин. Усталая, разгоряченная, Клаудия сидит рядом со мной. Все на ней промокло насквозь. После уроков она играла в снежки со своими одноклассниками — мальчики против девочек. Я ей разрешил, хотя завтра и послезавтра у нее соревнования по художественной гимнастике, и не дай бог, она ушибется, и я даже не стал возражать против того, чтобы она села в машину вся мокрая — ну и пусть испортится кожаная обивка сидений. Похоже, что она переживает это событие, как волшебный момент в своей жизни, для нее это как возвращение в раннее детство: делать все импульсивно, не пускаясь в размышления, испытывать радость, удовольствие, словом — переживать массу приятных эмоций, не омраченных мыслью о том, а что же будет дальше; было бы настоящим преступлением с моей стороны испортить ей такой праздник души. Став взрослой, она когда-нибудь вспомнит этот день, хотя мне еще очень трудно представить ее взрослой: «Тогда я училась в начальной школе, в тот день шел снег, после уроков мы устроили бой в снежки с мальчишками из нашего класса». И, кроме всего прочего, мне подумалось, что вернуть ее в реальность сейчас, когда она упивается настоящим — сейчас заставить ее думать о завтрашних соревнованиях, о риске простудиться, или беспокоиться об обивке сидений в моей машине — было бы равносильно напоминанию о том, что ее мать умерла. Я ей разрешил наиграться от души, я разрешаю ей все: она у меня живет внутри воздушного шара, моя девочка, и я делаю все, что в моих силах, для того, чтобы он не лопнул. Это единственное, что я еще могу для нее сделать. Я должен постараться стать таким же безмятежным, как она. Например, мне не следует думать о пережитом сумасшедшем дне, меня не должна мучить мысль, что, по всей вероятности, я потерял работу именно в тот день, когда мог бы стать…, стоп, я же не должен об этом думать. Мне нужно синхронизироваться с частотой ее тяжелого дыхания, с ее усталостью без прошлого и будущего. Мне нужно постараться самому побыть в воздушном шаре. Снег. Гормоны. Эмоции. Молчание. Но это молчание, сам не знаю почему, для меня невыносимо. Я должен что-нибудь сказать.
— Здорово же вы им задали, — говорю я.
— Да. А ты видел, что сделал этот дурак Мирко?
Мне не следует делать ей замечание по поводу нехорошего слова, ей обычно за это выговаривала Лара.
— Это тот, что насыпал снег за шиворот Бенедетте?
— Да. Она даже заплакала, убогая.
Убогая… Вот об этом, пожалуй, стоит поговорить.
— Убогая? И где ты слышала это слово?
— А что? Это вульгарно?
— Да нет, наоборот, это редкое слово, если, конечно, его не сицилианец говорит.
— Так Роксанна все время говорит, — она оборачивается ко мне и улыбается. — Эй, и правда, ведь она же из Сицилии!
Внимание: ведь это та Роксанна, что живет в интернате. Она не сирота, но оба ее родителя находятся в коммуне, где проходят реабилитацию наркоманы. Значит, эту тему надо закрыть. Да и фамилия Лары — Сичилиано. Сейчас же нужно поменять тему разговора.
— А по-римски в этом случае говорят «бедняжка», — объясняю я.
— Бедняжка?
— Да. Бедная, бедняжка.
— А на миланском диалекте как это будет?
— По-милански? Не знаю: может быть, бедолага.
Она смотрит на меня и размышляет.
— Что-то вроде бедная звездочка?
Сегодня просто сумасшедший день получается. Бедная звездочка, бедняжка: это она о себе…
— Не знаю. Я не очень-то в ладах с миланским диалектом. Я ж с Рыму-у-у!
Я повышаю голос, нажимаю на клаксон, высовываю руку из окна, растопыриваю пальцы, показывая рога, — в этой дорожной пробке я сразу становлюсь похож на одного из многих неврастеников, потерявших терпение, а по правде говоря, меня вовсе не волнует, что мы все еще торчим в хвосте: весь этот спектакль только чтобы рассмешить Клаудию. И Клаудия смеется.
— Знаешь что, — говорю я ей, — после соревнований, в понедельник, махнем в Геную в океанариум, ведь у нас с тобой целая куча выходных.
Клаудия перестала смеяться, нахмурилась.
