закрытых ворот.
— Маркиза Мелани осведомляется, как чувствуют себя графиня д’Асколи и младенец, — сказал лакей.
— Госпоже с утра не стало лучше, — отвечал привратник. — Младенец в добром здравии.
Лакей вернулся к паланкину, затем снова направился к кабинке привратника.
— Маркиза желает узнать, послали ли за другим врачом, — сказал он.
— Сегодня приехал новый врач из Флоренции, — отвечал привратник.
Мадемуазель Виржини, обнаружив исчезновение подруги, вернулась к воротам поискать ее и несколько удивилась, когда Бриджида выскользнула из калитки. На столбах у входа горели два масляных фонаря, и когда итальянка проходила под ними, в их пляшущем свете стало видно, что она улыбается.
Глава II
Пока маркиза Мелани осведомлялась о здоровье графини у ворот дворца, Фабио сидел в одиночестве в комнатах, которые занимала его жена до болезни. Это была ее любимая гостиная, премило отделанная по ее желанию, с желтыми атласными драпировками и мебелью в тон. Теперь Фабио сидел здесь и ждал, что скажут доктора после вечернего осмотра.
Хотя Маддалена Ломи не была его первой любовью и хотя женился он на ней при обстоятельствах, которые по всеобщему и совершенно справедливому убеждению не позволяют особенно рассчитывать на многолетнее счастье в семейной жизни, однако же тот год, который продлился их союз, они прожили если не в любви, то в согласии. Маддалена мудро подстраивалась под перепады его настроения, ловко пользовалась его легкомыслием, а если и не могла порой совладать со своей вспыльчивостью, то впоследствии, остыв, обычно не отказывалась признать свою неправоту. Да, она была своевольна и донимала мужа припадками беспочвенной ревности, но сейчас было не время вспоминать об этих недостатках. Фабио помнил только, что Маддалена мать его ребенка, а теперь она больна и лежит в двух комнатах от него — и больна опасно, о чем неохотно сообщили ему сегодня врачи.
Сумрак сгущался вокруг него, и он взял колокольчик и позвонил, чтобы принесли свечи. Вошел слуга — и Фабио с неподдельной печалью во взгляде и неподдельной тревогой в голосе спросил, какие новости из комнаты больной. Слуга ответил только, что госпожа еще спит, а затем удалился, оставив на столике рядом со своим хозяином запечатанное письмо. Фабио окликнул его и поинтересовался, когда пришло письмо. Слуга ответил, что его доставили во дворец уже два дня назад, а сейчас он заметил, что оно лежало невскрытое на столе в кабинете хозяина.
Оставшись один, Фабио вспомнил, что письмо пришло как раз тогда, когда проявились первые опасные признаки болезни Маддалены, и, увидев, что оно надписано незнакомым почерком, забыл о нем. А в нынешнем состоянии напряженного ожидания он был рад любому занятию, лишь бы не сидеть сложа руки. Поэтому он со вздохом взял письмо, сломал печать и с любопытством посмотрел в конец, на подпись.
Там значилось: «Нанина».
Фабио вздрогнул и побледнел.
— Письмо от нее, — прошептал он. — Почему оно пришло именно в этот момент?
Краска совсем сошла с его щек, письмо дрожало в пальцах. Похоже, он оказался во власти тех суеверий, которые приписал влиянию кормилицы в детстве, когда его поймал на этом патер Рокко в мастерской. Он помедлил и, прежде чем приняться за чтение, прислушался, не доносится ли чего-нибудь из комнаты жены. Каким знамением считать это письмо — добрым или дурным? Вот о чем думал Фабио в глубине души, когда придвинул свечу поближе и взглянул на первые строчки.
«Не дурно ли я поступаю, когда пишу вам? — без предисловий начиналось письмо. — Если да, бросьте этот клочок бумаги в огонь и не вспоминайте о нем, когда он сгорит дотла. Я никогда не смогу упрекнуть вас за такое обращение с моим письмом, ведь мы, скорее всего, никогда больше не встретимся.
Зачем я уехала? Лишь затем, чтобы уберечь вас от последствий женитьбы на бедной девушке, которая не годится вам в жены. Разлука с вами едва не разбила мне сердце, ведь мне неоткуда было черпать мужество, кроме мысли, что я уезжаю ради вас. Мне пришлось думать об этом днем и ночью, думать постоянно, а иначе, боюсь, решимость моя поколебалась бы и я вернулась бы в Пизу. Поначалу я так жаждала увидеть вас еще хотя бы раз — ради того лишь, чтобы сказать вам, что Нанина не бессердечна и не неблагодарна и вы можете жалеть ее и вспоминать о ней с теплотой, даже если не любите ее больше.
Ради того лишь, чтобы сказать вам это! Будь я знатной дамой, я поведала бы вам это в письме, но писать меня не учили, а я не могла заставить себя обратиться к кому-то, чтобы он взялся за перо вместо меня. Оставалось лишь одно — тайком учиться писать самой. Это был долгий, долгий труд, однако мной в первую очередь двигало стремление оправдаться перед вами, и это придавало мне терпения и прилежания. Наконец я выучилась писать так, что мне не стыдно за себя — и вам не будет стыдно за меня. И начала писать письмо, мое первое письмо вам, но, не успев закончить его, услышала о вашей женитьбе, и тогда мне пришлось порвать письмо и снова отложить перо.
Я не имела права вставать между вами и вашей женой, даже с такой безделицей, как письмо, я не имела права ни на что — только надеяться, что вы счастливы, и молиться за ваше счастье. Счастливы ли вы? Уверена, да: разве может жена не любить вас?
Мне очень трудно объяснить, почему я решила написать вам сейчас, и все же я не могу убедить себя, что поступаю дурно. Несколько дней назад я услышала (у меня в Пизе есть подруга, которая по моей просьбе сообщает мне обо всех радостных событиях в вашей жизни), что у вас родился ребенок, и после этого я решила, что все же имею основания написать вам. В такое время никакие мои письма не отнимут у матери вашего ребенка ни единой вашей мысли, которая ей принадлежит. По крайней мере, я так думаю. Я так сильно желаю вашему ребенку всяческих благ, что, несомненно, не делаю ничего дурного, когда пишу эти строки.
Я уже сказала все, что хотела, все, что мечтала сказать целый год. Я объяснила вам, почему уехала из Пизы, и, вероятно, донесла до вас, что ради вашего блага мне пришлось пострадать и вытерпеть сердечную боль. О чем мне еще писать? Только два слова — сообщить, что я сама зарабатываю себе на хлеб, как всегда хотела, мирно, у себя дома — по крайней
