мере, в том месте, которое мне теперь следует называть домом. Я живу у достойных людей и ни в чем не нуждаюсь. Ла Бьонделла очень выросла, теперь ей уже не нужно было бы забираться к вам на колени, если бы она захотела поцеловать вас, и свои салфеточки она плетет быстрее и аккуратнее прежнего. Наш старый пес по-прежнему при нас и выучился двум новым трюкам, но вы, наверное, и не помните его, хотя вы были единственным незнакомцем на моей памяти, к которому он сразу отнесся дружелюбно.
Мне пора заканчивать. Если вы дочитали это письмо до конца, то, не сомневаюсь, извините меня, если почерк у меня нехорош. На нем не указаны дата и место, поскольку я считаю, что для нас обоих лучше и безопаснее всего, если вы не сможете догадаться, где я живу. Благословляю вас, молюсь за вас и с любовью прощаюсь. Если вы сумеете думать обо мне как о сестре, вспоминайте меня иногда».
Читая письмо, Фабио горестно вздохнул.
— Почему же, — прошептал он, — почему же оно пришло в такую минуту, когда мне нельзя даже думать о ней?
Он принялся медленно складывать письмо — и тут слезы навернулись ему на глаза, и он чуть было не поднес письмо к губам. В этот миг кто-то постучал в дверь комнаты. Фабио вздрогнул и ощутил, что виновато краснеет: вошел другой слуга. Лицо его было сурово, держался он напряженно.
— Моя госпожа проснулась, — сказал он, — и господа врачи велели мне передать…
Его перебил один из докторов, вошедший в комнату следом за ним.
— Увы, не могу принести вам добрых вестей, — осторожно начал он.
— Значит, ей хуже? — Фабио рухнул в кресло, с которого только что привстал.
— Сон не укрепил ее, а лишь истощил, — уклончиво отвечал доктор. — Я предпочитаю надеяться до последнего, но…
— Жестоко скрывать от него правду, — вмешался другой голос — голос флорентийского врача, который тоже вошел следом. — Мужайтесь и готовьтесь к худшему, — продолжал он, обращаясь к Фабио. — Она умирает. Хватит ли у вас сил пойти к ней?
Фабио, бледный и безмолвный, поднялся с кресла и кивнул в знак согласия. Он так дрожал, что доктор, говоривший первым, был вынужден вывести его из комнаты под руку.
— У вашей госпожи есть в Пизе близкие родственники, верно? — спросил флорентийский врач у слуги, ждавшего распоряжений.
— Да, синьор: ее отец, синьор Лука Ломи, и дядя, патер Рокко, — отвечал слуга. — Они были здесь весь день, пока госпожа не уснула.
— Вы знаете, где их найти?
— Синьор Лука сообщил, что будет в мастерской, а патер Рокко — что я могу найти его на квартире.
— Немедленно пошлите за обоими. Постойте: кто духовник вашей госпожи? Нужно позвать его, не теряя времени.
— Духовник моей госпожи — патер Рокко, синьор.
— Очень хорошо; немедленно пошлите за ним или ступайте сами. Каждая минута на счету.
С этими словами доктор отвернулся, опустился в кресло, где недавно сидел Фабио, и стал ждать, когда его услуги понадобятся в последний раз.
Глава III
Слуга не успел еще добраться до квартиры священника, когда туда заглянул посетитель и был немедленно принят самим патером Рокко. Этим почетным гостем был низенький человечек, одетый весьма опрятно и щеголевато и удушающе вежливый. Он поклонился, прежде чем сесть, поклонился, отвечая на обычные вопросы о здоровье, поклонился в третий раз, когда отец Рокко спросил, по каким делам он прибыл из Флоренции.
— По довольно деликатным, — отвечал человечек, неловко выпрямляясь после третьего поклона. — Швея по имени Нанина, которую вы год назад вверили заботам моей супруги…
— Что с ней? — встревожился священник.
— С сожалением вынужден сообщить, что она ушла от нас — вместе с младшей сестрой и их крайне невоспитанной собакой, которая на всех рычит.
— Когда это случилось?
— Вот только вчера. Я сразу отправился сюда сообщить вам, поскольку вы так настаивали, чтобы именно мы взяли ее к себе. Мы не виноваты, что она ушла. Моя жена была с ней сама доброта, а я обращался с ней словно с герцогиней. Покупал салфеточки у ее сестры и даже мирился с рычанием и воровством этой их невоспитанной собаки…
— Куда они пошли? Вы это выяснили?
— Я выяснил лишь, обратившись в паспортное бюро, что они не покидали Флоренцию, однако еще не успел узнать, в какую часть города они перебрались.
— Но почему же они решили уйти от вас? Нанина не из тех, кто склонен к необдуманным поступкам. У нее должна была быть причина покинуть вас. Какая же?
Человечек замялся и поклонился в четвертый раз.
— Помните, какие распоряжения вы отдали нам с женой, когда привели Нанину в наш дом? — спросил он, не без смущения пряча глаза.
— Да, вы должны были следить за ней, но стараться, чтобы она ничего не заподозрила. В то время сохранялась вероятность, что она попытается вернуться в Пизу без моего ведома, а для успеха дела ее было необходимо держать во Флоренции. Теперь я полагаю, что подозревать ее было несправедливо с моей стороны, однако тогда было важно предусмотреть любые неожиданности и воздержаться от излишней веры в мое доброе мнение об этой девушке. По этим причинам я и в самом деле попросил вас тайно следить за ней. Вы делали все совершенно правильно, у меня нет ни малейших претензий. Продолжайте.
— Вы помните, что первым выводом, который мы сделали, последовав вашим указаниям, было открытие, что она тайно учится писать, о чем мы немедленно вам сообщили?
— Да; я также помню, что в ответ настоятельно просил вас не показывать, что вы знаете, чем она занимается, а ждать, когда она воспользуется своим умением писать, и посмотреть, не попытается ли она отправить какие-то письма по почте. В своем обычном ежемесячном отчете вы сообщили мне, что ничего подобного она не делала.
— Ни разу, но три дня назад мы проследили, как она вышла из своей комнаты в нашем доме и отнесла на почту письмо, которое бросила в ящик.
— И вы, разумеется, выяснили, кому оно было адресовано, прежде чем она вынесла его из дома?
— К несчастью, нет, — отвечал человечек, багровея и робко поглядывая на священника, словно ждал сурового выговора.
Однако патер Рокко ничего не сказал. Он думал. Кому она могла писать? Фабио? Но зачем ей было тянуть с этим письмом несколько месяцев, раз она уже научилась владеть пером? А если не Фабио, кому еще могла она написать?
— Сожалею, что не выяснил адреса, глубочайше сожалею, — пролепетал человечек и отвесил низкий, виноватый поклон.
