октября, то есть в день Вадимовой защиты.
— Не все мне сказал, подлец, — сетовал Гофф. — Членом-корреспондентом ему после такой истории не быть. Да и Ресницын, думаю, ничего не забыл… Нет, он еще по какой-то причине не мог отказать этому вашему Барахоеву-Саркисову… Чем-то они там повязаны покрепче, чем это выдвижение, которым он мне только мозги запудрил… Как вы думаете?..
И еще спрашивал у Вадима о каких-то деталях, Вадим отвечал невпопад, чувствуя и осознавая с некоторым удивлением это свое странное облегчение, удовлетворение: чем бы все ни кончилось, но зато с Пиотровским отныне и навсегда все честно и ясно.
3
Опять звонил Шалаев. Услышав скучный орешкинский голос, начал выяснять, выяснив, сказал с веселым оживлением:
— Э, да тебя спасать надо! Что ж. Все дела в сторону. У тебя экземпляр диссертации-то есть? Рефератом тут не обойтись.
— Есть, плохой. Черновой.
— Ничего. Вези немедленно, какой есть.
Вадим попросил Свету завезти экземпляр — и забыл.
…В день защиты Вадимом владела одна навязчивая мысль, сформулированная почему-то с дьяконовским запорожским акцентом: шоб оно быстрее все кончилось. Не важно как, но быстрее. Что-то надломилось: годы, что ли, стали свое брать — не было ни интереса, ни азарта. И это было плохо — так идти в бой. Но зато не было и тени испуга — и это было хорошо. Звонивший накануне да и в день защиты почти непрерывно ученый секретарь института, старый коллега по лаборатории Ресницына, соучастник тогдашнего семинара молодых, Набатчиков сказал:
— Я очень хорошо понимаю твое состояние, Вадим. Ты потрясен людской низостью, ты день и ночь думаешь об этом, и, главное, ты не можешь заснуть. А для тебя сейчас главное — выспаться. Я тебе сейчас продиктую название, запиши, чудо, а не средство, будешь спать, как ребенок.
Спорить с Набатчиковым было бесполезно, Вадим даже записал, переспрашивая по буквам, и, положив трубку, тут же выбросил бумажку: спал он даже слишком хорошо, а в день защиты Света еле смогла его добудиться. Звонил из Душанбе Стожко, гудел и гремел, вызывался публично дать Пиотровскому пощечину, но извинялся, что приехать не сможет: а то б мы ему показали. На что Орешкин ему посоветовал беречь силы для собственного будущего сражения с Пиотровским, поклявшимся, как известно, не допустить стожковской докторской защиты.
Свете, сидевшей в первом ряду небольшого, битком набитого зала Института философии природы (слухи о предстоящем скандале собрали рекордное количество слушателей), показалось, что Вадим прочел свой доклад весьма спокойно и уверенно, ну, может быть, чуть-чуть скучнее, будничней, чем обычно. Потом был внешний отзыв — от Института геономии. Потом кратко, сдержанно говорил Крошкин. Здесь все было обыкновенно, даже известно заранее: вполне положительно, с долей критики для учета в дальнейшей работе. Ответы Вадима были краткие, деловые, но какие-то заторможенные. Все чувствовали, что идет не само действие, а только пролог.
«Аттракцион Пиотровского» — так задним числом назвал потом эту часть защиты Шалаев — начинался вполне безобидно, даже комплиментарно по адресу «талантливого соискателя» и уж конечно его научного руководителя. Казалось, после такого начала невозможна та беспрецедентная концовка оппонентского отзыва, о которой уже ходили слухи и из-за которой все пришли. Но все так и было. Не очень потрудившись над переработкой первоначального текста отзыва, видимо вполне положительного, Пиотровский просто механически приделал конец, начинавшийся со слов: «Но, к сожалению, автор интересной работы не учел», и дальше раздутый второстепенный вопрос, выбранный, видимо, Пиотровским только на одном сомнительном основании: выступив против традиции, связывавшей напрямую разломы с землетрясениями, Орешкин как будто задевал всех, в том числе и своего научного руководителя Крошкина, не раз высказывавшегося в противоположном смысле, то есть именно традиционно. Здесь Вадим использовал свой новый, обсерваторский опыт, такой же точки зрения придерживались его новые друзья Дьяконов и Стожко, и вывод этот был отнюдь не произвольным и не умозрительным, а строго количественным — вытекавшим из статистических обсчетов на огромном материале с учетом возможной ошибки-дисперсии и т. д. Вадим вовсе не приписывал себе никакого «открытия», как иронизировал Пиотровский, — ссылок на отечественных и зарубежных обследователей, давно заметивших то же самое, было достаточно.
Все это в своем выступлении после Пиотровского сказал Вадим. Говорил, как ему советовали, монотонно, буднично, будто ничего особенного не происходило. Этот дипломатизм дался Вадиму необычайно легко. Не хотелось ни спорить, ни сражаться, ни даже смотреть на боевитого и явно недобросовестного оппонента. Тяжесть полемики взяли на себя другие.
Крошкин снова взял слово. И выразил удивление переменой в настроении оппонента, еще два месяца назад называвшего спорный вопрос о разломах несущественным и не влияющим на окончательную оценку, тогда вполне положительную. Крошкин задал вопрос: а может ли работа, претендующая на новизну, быть от начала до конца бесспорной?
Второй оппонентский отзыв был зачитан его автором — малознакомым длинным, нескладным кандидатом наук Басовым из академического ИСИ — Института системных исследований. Оппонент, то ли смущенный непонятным ему накалом предыдущего действия, то ли желая повернуть происходящее на более пристойные, благородные, академические рельсы, в духе старой ленинградской традиции, то ли вообще по привычке грешил вычурным «высоким штилем». Он употреблял непривычные для современного уха старинные академические слова, типа «коллега», «уважаемое собрание», латинские термины непременно с латинскими же суффиксами — не «гомеостаз», а «гомеостазис», как-то очень старорежимно кланялся, переламываясь в пояснице, в сторону «уважаемого диссертанта» и «уважаемого председателя», чем всех как-то загипнотизировал. Кроме того, к содержанию его речи было трудно прислушиваться из-за необычной дикции и артикуляции. Самые серьезные вещи оппонент норовил произнести практически не смыкая губ, навечно растянутых в широченной, чрезвычайно любезной улыбке. Русские слова, почти начисто лишенные смычных согласных и со звуками «у» и «о», насильственно превращенными в однообразное «ы», стали трудноузнаваемыми. «Трыдлена геытрыдноза ытирается в ытщенаычныю трыдлену слычайности детернинизна» (проблема геопрогноза упирается в общенаучную проблему и т. д.). По сути же, если вслушаться, это была деловая и очень высокая оценка методической и философской части работы о геопрогнозе, с некоторыми вежливыми замечаниями по части композиции. Анализируя потом все, что было, Вадим подумал, что крайний вычурный академизм второго оппонента сыграл-таки свою положительную роль; недобросовестность, предвзятость и грубость только что отзвучавшей заключительной части выступления первого оппонента были тем самым как бы укоризненно оттенены и косвенно, но сурово осуждены. Ученый секретарь института Набатчиков прочел список положительных отзывов (по правилам, их не должны были зачитывать). Список был внушительный, и было жаль, что нельзя зачитать, например, изящный и очень убедительный отзыв Севы Алексеева. А вот тертый калач Гофф сумел обойти правило. Его отзыв содержал по форме много критики, а потому был целиком зачитан. Высоко оценивая работу в целом и признав ее
