ушей.
— Вам со Светой, можно сказать, повезло, — говорил Светозар Вадиму, забежавшему в редакцию попрощаться перед дальней дорогой. — Лютиков и Чесноков оказались глупее, чем я думал. Они заведомо во вред себе не удержались от соблазна, покусились не на чью-нибудь, а именно на вашу работу, чего даже ты, при всем нежелании видеть, уже не мог не заметить. Да еще и Саркисова втянули. Грубо действовали, потому и поражение потерпели. Пока потерпели… Ну, а представь, если бы они проделали все — ну, хоть чуточку поумней, потоньше. Помнишь, ты все требовал от Лютикова хоть какого-то участия в вашей работе, формулы тебе захотелось, видите ли, ретроспективного взгляда. Ну, что, признайся теперь, нужно это было все на самом деле?
— Нет, — подумав ответил Вадим. — Вставлять туда было нечего, теперь я вижу. Но твой мысленный эксперимент «если бы поумней, потоньше» — неверен. Если бы они могли поумней и потоньше, они были бы не они. И все было бы не так. И Лютиков был бы не Лютиков. Здесь нет случайности, а все — закономерность.
— Ишь как заговорил, — ухмыльнулся Светозар. — А кстати, был в наших отношениях полугодовой перерыв — помнишь? Ты тогда не соизволил ни разу не только зайти, но даже и позвонить. Это после того, как я сказал тебе, что в Лютикове много от шарлатана и жулика.
— Ну, это случайно… — начал Вадим. И осекся — вспомнил, как только что отрицал случайность. Махнул рукой, засмеялся.
Светозар тоже засмеялся:
— Вот видишь… Но я не обиделся тогда, не думай. Я, если хочешь, понимал тебя, хотя и предчувствовал, что добром этот твой симбиоз не кончится. Увлекся ты Лютиковым. Ты ведь даже подражал ему, кажется, йогой занялся, да? Чай по-лютиковски вон завариваешь. Гадать умеешь?
Вадим вдруг — без всякой логики — опять почувствовал, что ему все-таки не хватает Лютикова. И особенно этого — чайной церемонии. Вот он, шаркая шлепанцами на кухню и назад, священнодействует — с массой мелких ритуальных подробностей, постукивает крышечкой, приговаривает с нарочитым таджикским акцентом — у Жилина и он и Эдик взяли эту манеру: «сичас сделим», смеясь одним носом, с плотно сжатыми губами. А вот он рисует портрет Вадима — «самого близкого мне человека», как он говорил, самыми лучшими красками, тратя на этот труд и день и ночь. Все это — в прошлом, не воротится. А жаль.
— Да не только этого тебе жаль, — продолжал свое изобличение Светозар. — Тебе ведь нравилось — где-то в глубине души — и то, с чем ты спорил, чем возмущался. Эти его словечки-плевочки: «пневые», «недоноски», «ублюдочная культура» — тебе ведь это нравилось!
Вадим промолчал. Да, спорить Вадим с Женей спорил много, даже, пожалуй, любил это дело, но не насмерть, не до разрыва.
— Тебе это нравилось, потому что ты — другой. Ты сам так — не можешь! Ты относился к принципиальному вопросу как к академическому диспуту! И тебе было интересно такое дополнение к твоей нечеткости, к твоей неокончательности в оценках, к твоей рефлексивности, если хочешь. Такая модель мира тебе была нужна, хотя бы для того чтобы выгодно оттенить твою модель, конечно намного более благородную, чистую, тем более что и нет ее, по сути, твоей-то модели, — неожиданно заключил Светозар.
— Ты увлекся, — кротко сказал Вадим. — Ты по сути прав и увлекся своей правотой. Тут как раз все наоборот. У меня, пусть немного, но есть — это я про модель. Тем более что у тебя, по-моему, то же… В двух словах не определишь, но благие намерения, если это искренне, уже неплохо. У Жени модель полностью негативная, она-то и есть никакая. А так — да, ты прав. Мы же сами, не я один, мы его и распустили, сделали таким. Нам было интересно.
— Да я тебя не виню, — смягчился Светозар. — Я такой злой, если хочешь знать, не столько на тебя, сколько на себя. Был у меня тут, в редакции, точно такой случай. И я был такой же лопух, только не так долго… Лютиков — не обычный жулик. Талантливый. Обаятельный. Он мне крошку Цахеса напоминает, помнишь, из Гофмана. Фея наделила его свойством: все, что делают хорошего в его присутствии окружающие люди, общественное мнение приписывает ему. Не знаю, как там насчет феи, а вот дар привлекать людей у Жени был. И он заметил, — наверное, давно, — что этот дар может с успехом заменить дар в любой другой области деятельности, да и самую деятельность тоже делает ненужной. И он занялся саморазвитием, в этом направлении. Я же помню, мы с ним тогда, в первый мой приход к вам, о психологии заговорили, так он стал вываливать книжки из своих ящиков, а там все — редкости по гипнозу, психоанализу… Я когда-то писал про это и научился подмечать кое-что. Ты не обращал внимания, как много сил он бросает, чтобы понравиться человеку с первого взгляда? Это он прямо по одной старой брошюре действует, она у него есть, я видел. «О власти над людьми» — или что-то в этом роде. А эти его гадания, разговоры о Шамбале, о йоге… Это и на моду расчет — на то, что неразборчивые люди клюнут на «необычного человека», необыкновенность которого не таится там, в глубине его души, неожиданным подарком, а орет о себе с порога и требует немедленных аплодисментов. Я писал об этом статью, и у меня есть кое-какая статистика: Лютиковых развелось много.
Они не едят мяса, а едят невареную крупу и клеймят тех, кто так не делает. Они то ли видели пришельцев из летающих тарелок, то ли и есть эти самые пришельцы. Во всяком случае, хихикают над Дарвином, так как точно знают, что уж они-то произошли не от обезьяны, а непосредственно от звездных мальчиков, ну, на худой конец, от снежного человека. Они лечат травами и наложением рук, гадают на картах и на чем хочешь, передают мысли на расстояние и, наконец, совершают научные открытия без напряжения сил и мозгов — тут уж тебе слово, Вадим, ты это знаешь лучше многих. Не переживай за него. Крошка Цахес не пропадет. Его раскусят здесь, он всплывет там… Людей-то много. Ты сам же рассказывал, что не любил твой симбионт встреч с друзьями юности. А любил людей «свеженьких» — его ведь словечко? Значит, неиспользованных. Таким был для него ты, Вадим.
Светозар был прав, он говорил на языке, хорошо знакомом Вадиму, это был их прежний, мужской язык, язык единомышленников, язык рациональности, логики и здравого смысла. Не согласиться было немыслимо. И все-таки что-то в Вадиме сопротивлялось очевидности. Неважно, как получилось, что занял Женя в его жизни такое большое,
