В лагерь Первого полка заехал адъютант царя Александра Михаил Федорович Орлов, с которым Кахым встречался не раз за эти годы.
— Ну как, трудно было остановить рвущихся в Париж башкирских казаков? — спросил Орлов смеясь.
— И не спрашивайте! — ответил Кахым. — Джигиты озлоблены, мечтали отомстить за тысячи уничтоженных городов и деревень! Лютая ненависть к Наполеону и его солдатам. Мечтали разворошить Париж как муравейник.
— Сейчас заезжал к гренадерам. И они недовольны, что остановили наступление нашей армии на рубежах Парижа. Галдят, даже не соблюдая чинопочитания.
— Вот видите!
— Победители должны быть великодушными, — сказал полковник Орлов, и трудно было понять, повторяет ли он царские слова или высказывает свое убеждение. — Надо, чтобы французы встретили нас как освободителей от тирании Наполеона, а не как мстителей.
— Отвлеченно вы размышляете верно, — сказал Кахым, — но я-то с передовыми разъездами вошел в объятую пламенем Москву, когда французские обозы с награбленным добром еще тянулись по Калужской дороге. Видел, как рушились от взрывов стены Кремля и храмы, к счастью, не все и не всюду. Фитили отсырели… Я мусульманин, но и ныне содрогаюсь от такого оскорбления святых мест, а Наполеон-то и французы — христиане. Как же мне взывать к доброте моих джигитов?
Орлов пристально посмотрел на взволнованное лицо Кахыма, видимо, не ждал от него такой страстной исповеди, не нашелся, как возразить, пожал плечами и поскакал с ординарцами к Пашенской заставе.
Через несколько дней победители торжественно вступили в Париж.
Первыми ехали строем конные гвардейцы и прусские кавалеристы. Духовые оркестры гремели ликующими маршами. Вдоль улиц стояли толпы жителей, пожалуй, до того усталых от наполеоновских непрерывных войн, что казались безучастными: никто не приветствовал победителей, но и с ненавистью на них не смотрели.
Толпы оживились, когда появились казаки атамана Платова с высокими пиками, в красных мундирах, с окладистыми, до пояса, бородами.
А вот и под певуче-задорные мотивы кураев хлынули сотни башкирских казачьих полков — Первого, Второго, Четвертого, Пятого, Восьмого, Девятнадцатого, Второго мишарского, Второго тептярского. Джигиты в чекменях, в меховых остроконечных шапках, на ногах каты с суконными голенищами, за спиною лук, в колчане стрелы, копья приторочены к седлам.
Парижане бурно заговорили, посыпались испуганные восклицания, чуть ли не стоны:
— «Северные амуры»! Ух-хх!..
— Азиаты! Дикари!.. Надо прятать девушек и девочек!
— И молодым женщинам достанется, если попадут в их лапы!
— Казаки не добрее этих «амуров», выместят на нас горе.
Кахым хотя и с напряжением, но понимал эти выкрики, его и злость одолевала, и смех разбирал.
— Что они там лопочут? — поинтересовался Буранбай.
— Считают нас людоедами, как и берлинцы! Помнишь, как пугались в первые дни немцы? А потом привыкли.
— И первыми нас полюбили подростки! — заметил Ишмулла.
— Значит, и здесь так произойдет! Меня другое занимает, — сказал Кахым, — они боготворили Наполеона, а отреклись от него с такой легкостью. Непохоже, что такие способны подняться на партизанскую войну против русских, как наши крепостные мужики поднялись против французских завоевателей.
— Но эти же французы свергли короля, провозгласили республику, — сказал Буранбай; в Омске, учась в военном училище, он наслушался вольнолюбивых речей от ссыльных поляков да и от кое-каких просвещенных офицеров-преподавателей и все запомнил, намотал, как говорится, на ус.
— Те, республиканцы, якобинцы, истреблены Наполеоном, сгнили на каторге, — глубоко вздыхая, сказал Кахым: он тоже многое узнал от Сергея Волконского и его друзей, когда два года жил в столице. — А эти мелкие буржуа, обыватели, лакеи, торгаши питались крохами со стола Наполеона. Наживались на его войнах. Нет, русские куда крепче в своей национальной гордости!
Буранбай согласился с ним.
…А Париж остался Парижем, городом беспечным, веселым. Наполеона увезли на остров Эльба. Три года назад, весною 1811 года, Наполеон сказал баварскому генералу Вреде: «Через три года я буду повелителем всего света!..»
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Три года прошли, и весною 1814 года он стал хозяином острова площадью 223 квадратных километра, с тремя маленькими городками и несколькими тысячами жителей.
Вернулись Бурбоны. Старая феодальная знать получила обратно в свое владение земли, замки, усадьбы. У дряхлого короля Людовика Восемнадцатого, взошедшего волею царя Александра Павловича на престол, хватило ума не преследовать маршалов и генералов Наполеона, не ломать государственное устройство — все было сохранено, даже орден Почетного легиона.
Париж веселился. Театры, рестораны, кабачки ломились от посетителей. Деньги водились не только у русских офицеров, но и у солдат, и они забегали в кабачки, чтобы опрокинуть добрую чарку, приговаривая: «Быстро! Быстро!» — комендантские пикеты хоть как-то, но следили за порядком и за самовольную отлучку тащили на «губу». С той поры и привилось, и сейчас еще бытует название мелких кабачков — «бистро».
Башкирские конники и казаки Платова разбили привалы на Елисейских полях, которые еще действительно оставались полями, жили в шалашах, палатках, крытых повозках, а то и попросту под телегами на ворохах сена, прикрытых кошмами и паласами. Никаких занятий не было: одни стирали и чинили кафтаны, сапоги, другие точили сабли, латали сбрую, седельные тороки. В Сене водилась рыба, и умельцы мигом сплели из прутьев морды, а из бечевы — бредни и варили тут же на кострах душистую уху. Жены джигитов, благополучно добравшиеся до Парижа, и здесь хлопотали с утра до вечера: доили ожеребившихся кобылиц, квасили кумыс в кожаных турсуках и угощали мужей и джигитов, сами лакомились, предлагали попробовать любопытным зевакам.
Сперва парижане брезгливо воротили носы от азиатского пойла, затем распознали вкус и аромат нектара и щедро расплачивались мелкими монетками, а когда владельцы кабачков и даже ресторанов подороже, посолиднее прослышали о моде на диковинный напиток, то пришли с оптовыми заказами за умеренную, но справедливую цену.
Янтурэ взял всю торговлю в свои руки.
— Ты не дорожись, не роняй чести джигита, — сказал ему Кахым, — а на деньги купи обновы и своей Сахибе, и другим женам, которые доехали с мужьями до Франции. А тем, кто овдовел за эти два страшных года, дай денег вдвойне, как вспомоществование.
— Обязательно так и сделаю, — обещал Янтурэ.
Кахым не сомневался, что он сдержит слово — неподкупной честности был человек.
Поручив войсковому старшине Буранбаю следить за порядком в полку, Кахым начал планомерно, методично знакомиться с Парижем. Как-то он на бульваре заговорил с молодым французом, как потом выяснилось, сыном богатого торговца тканями в Лионе, звали юношу Жоржем Лану.
— Вы русский офицер? — спросил тот.
— Нет, я офицер русской армии, но по национальности башкир.
— «Северный амур»? — Лану вытаращил глаза от изумления.
— Да, «северный амур», — засмеялся Кахым. — Командир башкирского казачьего полка.
Юноша смутился и попросил у Кахыма извинения.
— Да я не сержусь! Командира «амуров» вы представляли себе предводителем шайки степных разбойников, в шубе из волчьих шкур, не так ли?
Лану натянуто улыбнулся:
— Да, примерно так. Извините.
— Пойдемте в полк, посмотрите на наших джигитов, право же, они добрые люди, правда, в бою злые, но ведь так и полагается.
Когда Кахым привел гостя в полк, то увидел, что юркие парижские подростки уже ящерицами прошмыгнули туда, с жадным восторгом рассматривали лук и стрелы, лезли в седла коней.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
«Что берлинские, что парижские сорванцы — одинаковые!» — развеселился Кахым.
На Лану самое благоприятное впечатление произвело сердечное радушие башкир, он отведал и кумыса, и вареной конины, и салмы и нахвалиться не мог. Увидев в крытых повозках женщин с младенцами, он сперва опешил, затем отвесил им учтивый поклон. «У нас тоже так было до императора!» — сказал он Кахыму.
