к ней. По серьезным причинам больного везли в Познань. За 25 километров. Там была больница. До войны. Как сейчас, никто не знал.
Федор поднялся на высокое крыльцо добротного для этих мест дома. Постучал. В сенях завозились с запорами, но сначала спросили, кто.
Голос был не старухин. Молодой, женский.
— Я к бабусе, лечиться. Болит мочи нет, — ответил Федор.
Дверь открыла бабкина дочь, миловидная блондинка лет под тридцать.
— Проше, пане офицерже. Матка на соседнием господарстве пржимуе дзеско. Кобиета родзит. Не заджие ту до рана.
Он понял — бабка на родах, до утра, и повернулся уходить, но женщина вяла его за руку и потянула в дом.
— Не спешь, млодый. Сам си поможе, — она показала пальцем на себя, — я можу. Често помагам мамье. Входзь.
— Она усадила Федора на табурет, принесла тазик горячей воды и чистые тряпки. Ловко размотала бинт и промыла рану. Покачала головой. И принесла бутыль с самогоном, заткнутую деревянной пробкой.
— Будь терпливый. Умуем рану.
Она одной тряпочкой оттирала засохший гной, а другую, смоченную в самогоне, прикладывала. Увидев, как офицер от боли кривит лицо, но терпит, она всплеснула руками с досадой:
— Ко за глупец! Дура на русскам. Млодый сиерпит, але лекар не мыслатем. Разом править будием.
Она налила стограммовый стаканчик самогона и подала больному.
— Пий, хворый. Медицина.
Минут через пять продолжила процедуру. Федору стало легче. Он махнул рукой в сторону пустого стакана. Лекарка поняла и повторила. Последние минуты чистки раны прошли уже почти безболезненно. Полячка ловко делала своё дело, приговаривая:
— То вшистко, Соколе. Тераз наложе мазь. Опартуе до чиста. Выстаржа дни три.
Он уже слегка понимал местных. Она сказала, что мазь положит и чистым перевяжет. На три дня хватит.
Она закончила процедуры. Погладила сзади теплой рукой плечи и спину. Потом вдруг прижалась к его щеке своей и зашептала:
— На подворке уж ез поздно. Не идь. Зостань. Былем сам преж дулгий час. Муж уехау с армия, уж чтыри лата. Можа гдесь и загинув? Зостань, Сокол.
(На дворе уже поздно. Не уходи. Останься. Я одна уже долго. Муж ушел с армией уже как четыре года. Может и погиб где? Оставайся, Сокол)
Перевода старшему лейтенанту и не требовалось. Она могла и не говорить ничего. Ее горячие ладони, голос с придыханием не оставляли сомнений.
Под утро он проснулся на большой хозяйской кровати. Полячки рядом не было.
— Вот номер! — подумал он. Я даже не успел имя у нее спросить.
Ночь была бурной. Несмотря на рану, Федор отдался неожиданной любви полностью. Как и его новая знакомая.
Многое для него было внове. Он был уже знаком с интимными отношениями мужчины и женщины, но весьма своеобразно. Среди сверстниц знакомства он не успел завести. Война.
Да с шестнадцати лет он находился на казарменном положении. Был курсантом Черниговского военного училища инженерных войск. В сорок первом училище было эвакуировано с Украины в Бийск, где и выполняло свои функции по ускоренной программе. Даже название училищу не изменили, Черниговское. Занимались плотно. Надо было за два года пройти четырехлетний в обычное время курс.
Домой забегал редко. В их маленький домишко еще в конце сорок первого подселили семью эвакуированную из Ленинграда, четырех человек. Так что мать отдала им главную, как они называли, залу, а сама спала в малюсенькой спальне, а чаще так оставалась ночевать на почте.
Так что Федор только забегал повидаться, а спал всегда в казарме.
И вот в конце первого года обучения, в субботу вечером, его рота выходила из бани. Ротный дядька, старшина Кругляк, пятидесятилетний толстячок и балагур, построил роту. Прошелся вдоль строя распаренных парней и указывая на некоторых командовал:
— Шаг вперед.
Отобрал человек пятнадцать, приказал им оставаться на месте. Остальных под командованием сержанта отправил в казармы.
— Так что вот какая задача перед нами, — обратился он к отобранному контингенту, — вы, хлопцы, уже подросли. Мужики, я чую, крепкие. Наша задача проследовать в женское общежитие № 3 Порохового завода. Там у меня зазноба — бригадирша. Просила взять подмогу к ее девчатам. Некоторые вдовые, некоторые вообще незамужние. Пашут как лошади от зари до зари. Живут, как мы, в казарме. И никакого просвета в жизни. Просили скрасить их долю. Кто не уверен, пойдут в казарму. Я пойму.
Неуверенных не было. На Вахте в общежитии, длинном, темном бараке, полу — закопанном в землю до середины окон, никого не было. Старшина довел группу до одной из дверей.
— Тут их по всем комнатухам, как сельдей в банке. Эта «опочивальня» наша. Дальше сами. Свет не включать. Выбирать не придется. По количеству наш личный состав соответствует женскому. Моя Матрёна на койке в левом дальнем углу. Там где оконце в яму смотрит. Туда не лезть. Времени час. Выполнять.
Дальше Федор помнил плохо. Шум шагов в темноте, бормотание, шелест снимаемой одежды, скрип кроватей под дополнительной нагрузкой. Когда возня усилилась, старшина в шутку отдал команду своим хриплым басом с украинским акцентом:
— Началы…
И через некоторое время после долгого шумного выдоха:
— Кончылыыы…
Старшина был действительно с юмором.
Партнерша Федора после торопливых ласк, пригребла его к своему довольно пышному телу и поворчала:
Ох, молодые! Всё спешить вам. Прыткие. Ладно, цуцык, лежи. Грейся.
Было еще три четыре таких мероприятия. Но всё это, он понимал, к любви, как в кино или книжках, отношения не имело.
А эта ночь многое в нем изменило, поправила, что — ли. Он впервые почувствовал настоящую женскую нежность, желание не только взять своё, но и доставить радость партнеру.
Услышал шлепки босых ног по полу, почувствовал теплый бок рядом. Повернулся к пани и спросил:
— Звать — то тебя как, красавица?
Притянул к себе и поцеловал под ушком. Она хихикнула от щекотки.
— И я твоего имья ние знам, Соколе. А я естэм Агнешка.
— А я естэм, он захотел сделать ей приятное польским словом. Я естэм Федор.
И после долгого поцелуя:
— Пора мне, милая, солдаты ждут.
— Не спешжи, Федорже. Выпралам твое убрания. Высыха на кухине. Иесть нами ище година.
Година прошла, как одна минута.
Федор с удовольствием одел всё чистое, выпил кружку морковного чаю с лепешкой, обнял Агнешку и шагнул с крыльца в предрассветную сырость. Полячка с крыльца мелко обмахнула его вслед католическим крестом, вздохнула и закрыла дверь.
4
В восемь утра на переправе уже стояли два мощных вола, запряженные в сани волокушу. Шеи их охватывало парное дубовое ярмо. В носы были вдеты кольца с веревками. За них
