И он начал пространно, с чувством и со знанием дела говорить о винах, о которых, как скажут некоторые моралисты, он также слишком много знал.
Причуда рыболова
Бывают случаи настолько необычные, что запомнить их именно поэтому просто невозможно. Если событие совершенно выпадает из общего порядка вещей и не имеет ни причин, ни следствий, ничто в дальнейшем не воскрешает его в памяти; оно остается в подсознании, чтобы потом, долгое время спустя, благодаря какой-нибудь случайности всплыть на поверхность. Оно ускользает, как забытый сон… Однажды ранним утром, едва в Западной Англии забрезжил рассвет, глазам человека, спускавшегося на лодке по реке, представилось поразительное зрелище. Человек этот не грезил; право, он давным-давно освободился от грез, этот преуспевающий журналист Гарольд Марч, который намеревался взять интервью у нескольких политических деятелей в их загородных виллах. Однако случай, свидетелем которого стал Марч, был до того нелеп, что вполне мог пригрезиться; и все же он попросту скользнул мимо сознания, затерявшись среди иных событий, и журналист так и не вспомнил о нем до тех пор, пока некоторое время спустя все не объяснилось.
Белесый утренний туман стлался по полям и камышовым зарослям на одном берегу; вдоль другого, над самой водой, тянулась темно-красная кирпичная стена. Бросив весла, Марч поплыл по течению и, обернувшись, увидел мост, нарушавший однообразие этой бесконечной стены, — довольно красивый мост в стиле XVIII века, с каменными опорами, некогда белыми, но теперь посеревшими от времени. Вода после разлива стояла еще высоко, и низкорослые деревья совсем затопило, под аркой моста остался лишь узкий белый просвет.
Когда лодка очутилась под темными сводами моста, Марч увидел, что навстречу плывет другая лодка, и в ней тоже только один человек. Гребец сидел спиной к Марчу, но едва лодка приблизилась к мосту, он встал на ноги и обернулся. Однако теперь он уже был у самого пролета, вырисовываясь черным силуэтом на фоне яркого утреннего света, и Марч не разглядел ничего, кроме длинных бакенбард или кончиков усов, придававших его облику что-то зловещее, словно прямо из щек у него росли рога. Марч, разумеется, и на эти подробности не обратил бы внимания, если бы в ту же секунду не произошло нечто необычайное. Поравнявшись с мостом, человек подпрыгнул и повис на нем, дрыгая ногами, а пустая лодка поплыла дальше. Мгновение Марч видел две черные, болтающиеся в воздухе ноги, потом одну и, наконец, ничего, кроме бурной речки и уходящей вдаль стены. Но всякий раз, как Марч вспоминал об этом событии потом, долгое время спустя, когда ему уже стала известна связанная с ним история, оно неизменно облекалось в ту же причудливую форму, словно эти ноги были нелепым украшением моста, вроде химеры. А в то утро Марч преспокойно поплыл дальше, оглядывая реку. На мосту он никого не увидел — должно быть, незнакомец успел скрыться; все же Марч почти бессознательно отметил про себя, что среди деревьев у въезда на мост, со стороны, противоположной стене, маячит у фонарного столба широкая синяя спина ничего не подозревающего полисмена.
Пока Марч, совершая свое политическое паломничество, добирался до святых мест, у него было немало забот, которые отвлекли его от странного происшествия: не так-то легко в одиночку справиться с лодкой даже на этой пустынной реке. Один он поплыл по непредвиденной случайности. Лодку для путешествия они купили вместе с другом, но тому в последнюю минуту пришлось изменить свои планы. Гарольд Марч собирался плыть по реке до Уилловуд-Плейс, где гостил в то время премьер-министр со своим другом Хорном Фишером. Известность Гарольда Марча росла; его блестящие политические статьи открывали перед ним двери самых изысканных салонов, но он ни разу еще не встречался с премьером. Хорн Фишер был совершенно неизвестен, но премьера он всю жизнь знал. Вот почему, если бы совместное путешествие состоялось, Марч, вероятно, поторапливался бы, а Фишер был бы не прочь плыть помедленней. Ведь Фишер принадлежал к тому кругу людей, которые знают премьеров от рождения. Вероятно, они не находят в этом особого удовольствия, а Фишер к тому же словно родился усталым. У этого высокого, бледного, бесстрастного человека с лысеющим лбом и светлыми волосами досада редко выражалась в какой-нибудь иной форме, кроме скуки. И все же он был несомненно раздосадован, когда, укладывая в саквояж рыболовные снасти и сигары, получил телеграмму из Уилловуда с просьбой немедленно выехать туда поездом, так как премьер-министр должен отбыть в тот же вечер. Фишер знал, что Марч не сможет тронуться в путь раньше следующего дня; он любил Марча и заранее предвкушал удовольствие, которое доставит им совместная прогулка по реке. К премьер-министру Фишер не испытывал ни особой любви, ни отвращения, а часы, которые предстояло провести в поезде, заранее были ему отвратительны. Тем не менее он терпел премьер-министров, как терпел железные дороги, считая их составной частью того порядка, разрушение которого отнюдь не входило в его планы. Поэтому он позвонил Марчу, извинился и, пересыпая свои слова сдержанными проклятиями, предложил ему спуститься одному вниз по реке, как условились, а встретиться в Уилловуде. Затем он вышел на улицу и, подозвав такси, поехал на вокзал. В вокзальном киоске он пополнил свой легкий багаж сборниками детективных рассказов, которые с удовольствием прочел в дороге, не подозревая, что ему самому предстоит вскоре стать действующим лицом куда более загадочной истории.
Незадолго перед закатом Фишер подошел к воротам парка, раскинувшегося на берегу реки; это и был «Уилловуд-Плейс», одна из небольших усадеб сэра Айзека Гука, крупного судовладельца и газетного магната. Ворота выходили на дорогу со стороны, противоположной реке, но что-то в пейзаже постоянно напоминало, что река близко. Сверкающие полосы воды, словно шпаги или копья, неожиданно мелькали среди зеленых зарослей, и даже в самом парке, на лужайках, окаймленных живой изгородью из кустов и деревьев, воздух словно пронизывало журчание воды. Первая лужайка, на которой очутился Фишер, была запущенным крокетным полем, а по нему гонял шары какой-то молодой человек. Играл этот человек без всякого увлечения, видимо, просто так, для практики; его красивое болезненное лицо казалось скорее угрюмым, чем оживленным. Он был из тех молодых людей, которые не могут сидеть без дела — совесть не позволяет, а всякое дело превращается для них в какую-нибудь игру. Фишер сразу узнал в темноволосом молодом человеке Джеймса Буллена, неизвестно почему прозванного Бункером. Он был племянником сэра Айзека Гука и — что гораздо существенней — личным секретарем премьер-министра.
— Хелло, Бункер! — приветствовал его Хорн Фишер. — Вас-то мне и нужно. Что, ваш патрон еще здесь?
— Только до вечера, — ответил Буллен, следя глазами за желтым шаром. — Завтра в Бирмингеме ему надо выступить с большой речью, так что он сегодня же двинет прямо туда. Сам повезет себя. То есть, я хочу сказать, сам поведет машину. Он только этим и гордится.
— Значит, вы останетесь здесь, у дядюшки, как пай-мальчик? — заметил Фишер. — Что же будет делать премьер в Бирмингеме без острот, которые подсказывает ему на ухо его блестящий секретарь?
— Бросьте шуточки, — сказал молодой человек, по прозвищу Бункер. — Я только рад, что не придется тащиться вместе с ним. Он ведь ни бельмеса не смыслит в дорожных делах — расходах, гостиницах и прочем, вот я и вынужден носиться повсюду, точно мальчик на побегушках. Ну, а насчет дяди… Что ж, поскольку мне предстоит унаследовать усадьбу, приличие требует, чтобы я по временам бывал здесь.
— Ваша правда, — согласился Фишер. — Ну, мы еще увидимся. — И, миновав площадку, он двинулся дальше через проход в изгороди.
Он шел по траве к лодочной пристани, а вокруг него, в парке, где царила река, под золотым вечерним небосводом, витал неуловимый аромат старины. Следующая лужайка сперва показалась ему совершенно пустой, но потом, в темном уголке, под деревьями, он увидел гамак; в гамаке лежал человек и читал газету; он свесил одну ногу и тихонько ею покачивал. Фишер и его окликнул по имени, и тот встал и подошел к нему. Как нарочно, отовсюду веяло прошлым; перед Фишером словно возник призрак викторианских времен, явившийся проведать старинные крокетные площадки. Этот пожилой человек с несуразно длинными бакенбардами был в воротничке и галстуке причудливого, щегольского покроя. Сорок лет назад он блистал в свете и ухитрился сохранить прежний лоск, пренебрегая при этом модами. В гамаке рядом с «Морнинг пост» лежал белый цилиндр.
Это был герцог Уэстморленд, последний отпрыск рода, древность которого подтверждалась историей, а не только ухищрениями геральдики. Фишер лучше чем кто бы то ни было знал, как редко встречаются в жизни подобные аристократы, столь часто изображаемые в романах. Но, пожалуй, куда интереснее было бы спросить у Фишера, чему обязан герцог всеобщим уважением — своей безукоризненной родословной или весьма крупному состоянию.
