показав крепкий затылок.
— Иди, — ответил не оборачиваясь.
Лучина пыхнула ярким светом. Обломившийся уголёк упал в плошку с водой, шипя погас. Рябой протянул руку и ухватил кусок мяса. Свет лучины выровнялся. Двое за столом жевали молча. Игнашка вышел. Прикрыл за собой дверь. И тут его качнуло, словно кто в спину толкнул. Игнашка ухватился за резной столбик крыльца и остановился. Идти сил не было. «Что бы это, — подумал, — вовсе ноги не идут? Такого не было никогда». Лицо опахнуло липкой, как паутина, сыростью. В ушах нарастал звон. И теперь вроде бы уже не кузнечики верещали, а брякали далёкие колокольцы. «Ладно, — подумал, — обойдётся».
День кончился. На деревню из-за леса волнами натекал туман, но можно было ещё разобрать выступавшие в сумерках копнами избы, городьбу плетней, тоскливо торчавший журавль колодца. Холодной рябью морщились лужи, наплюханные тут и там.
Игнашка, цепляя ногой за ногу, пошёл через двор. В воротах ухватился за жердину, оглянулся на Осипов дом. И показалось ему, что дом Татарина горбится вслед цепным псом, выбеленные ступени крыльца скалятся, как зубы в разверстой пасти.
Дверь в Игнашкиной избе была приткнута колом. Он прибрал кол, вступил в избу и тут же споткнулся о невесть когда и кем брошенное полено. В темноте долго искал кресало и ещё дольше, сбивая пальцы, высекал искру. Руки не слушались, и искра падала мимо трута. Но наконец трут занялся. Игнашка торопливо поднёс его ко рту и дохнул на красную искорку. И всё дышал, дышал хрипло, со всхлипом, отстранял трут от лица и опять дышал и дул, боясь, что искра погаснет и всё придётся начинать сначала, а он чувствовал — сил на то не хватит. Завёл руку за спину, вырвал из стены клок мха и наложил на теплившийся глазок. Из-под пальцев выползла белая струйка дыма, и мох вспыхнул. От разгоревшегося пламени Игнашка вздул лучину и только тогда оглядел избу. А наверное, было это ни к чему. На лошадь-то, особливо ежели в гору тянет, груз с осторожностью накладывают. Не выдюжит животина. Но на человека наваливают без меры. Почему бы так? Да и когда станется, что скажет кто-нибудь: «Постой, куда валите? Ноги подломятся у сердяги. Поостерегитесь»? Никогда, наверное, такого не будет. Да человек сам берёт груз непосильный. Мыло на боках у иного, а он всё одно: «Давай, выдюжу!» А может, так и надо? Неведомо… А уж Игнашка-то силы напряг — куда там! — но поднял лучину. Огонёк осветил избу.
Нет ничего угрюмее нетоплёной, нахолодавшей, необихоженной печи. Жизнь печи придаёт огонь, и только он, прогревая и освещая её, превращает печь в чудо, радующее глаз и бодрящее душу. Горящая печь — обещание тепла, уют, надежда, радость. Холодная печь — укор и сама безнадёжность. На половину Игнашкиной избы громоздилась давно остывшая печь. Как раны, темнели на её боках отметины облупившейся извёстки, проглядывали выбоины, щербины обсыпавшегося кирпича. От печи пахнуло на Игнашку тоскливой жалобой, как ежели бы она выдохнула из чёрного нутра: «Ну что же ты, хозяин?»
Игнашка отступил и, натолкнувшись на лавку, сел. Лучина едва не выпала из пальцев. Он воткнул её в стену и опустил голову на руки.
Так он просидел долго. Тупая безнадёжность овладела им. Потрескивала лучина, но Игнашка не слышал этого треска, как не видел бродящих по избе слабых теней. Так с наступлением холодов уходят в небытие иные лесные звери. Забираются в глухие ямы, под коряги, в бурелом и там забываются до весны. Но то звери, и сон их определён природой и обозначен временем. А Игнашка был человеком, и не природа, но люди гасили в нём жизнь.
И вдруг в глубине Игнашкиного сознания забрезжил слабый огонёк, просвет обозначился. Игнашка торопливо поднялся с лавки, метнув широкую тень, шагнул по избе, плечом отпихнул стол. Вспомнил: в подполе в тайном месте лежит кусок сала. Тот кусок, что откладывают по русским деревням в день Агафьи Голендухи, дабы дать мужику в страду, на пахоту. С лебеды-то, знамо, плуг не потянешь. Игнашка ухватился плохими пальцами за чурбачок и рывком, из последних сил, поднял тяжёлую ляду[87]. Срываясь со ступеней крутой лестницы, спустился вниз, сунул руку за крайний у стены горбыль. Пальцы ухватили пустую тряпочку. Он ощупал её и не поверил, что она пуста. Просунул руку дальше, ещё дальше, но там и вовсе ничего не было. Тряпочка тонко пахла салом. «Мыши сожрали, — догадался Игнашка, — мыши…»
Он отшвырнул тряпочку и привалился к холодной стене. Однако разбуженное надеждой сознание продолжало работать чётко и ясно. Он всё слышал, ощущал и видел, как ежели бы стояла не тёмная ночь, а яркий день. Игнашка поднялся из подпола, оглядел избу, заметив даже малую трещину в ветхой стене, сел на порожек растворенной настежь двери.
Туман меж тем остыл над деревней и осел холодной росой. В лицо Игнашке ударил льдистый свет полной луны, висевшей над избой. Луна была так велика, что, показалась Игнашке, занимала половину неба. И с этой половины лился, ощутимо придавливая плечи, мёртвый, до боли бьющий в душу свет. С режущей остротой Игнашка вспомнил романовское подворье, где били его без пощады чем ни попадя, наколачивали на ноги колодки. Вспомнил вывезенный в боярские амбары хлебушек, увидел хлебавших лапшу Татарина с рябым мужиком, и, как острия вил, вошло в него гибельное ощущение своей бесприютности, незащищённости, беспомощности. Пальцы его впились в холодный от росы порог, он закинул голову, и из глотки вырвался неожиданный, больной вой:
— У-у-у!..
Тоска, мольба, безнадёжность были в нечеловеческом этом крике. На шее Игнашки трепетали вздувшиеся от напряжения жилы.
— У-у-у! — рвалось из груди.
Но страшнее этого крика было ответное молчание. Нет чтобы загремело окрест:
— Доколе же, русские люди? Доколе…
Для царствующих и сирых, обжирающихся и голодных.
— Доколе…
Глава вторая
1
На Москве ранним утром ударили в колокола. И первыми всполошились бабы:
— Как?
— Что?
— Почему такое?
Нет любопытнее русской бабы, а паче московской её сестры. Эта варежкой наизнанку вывернется, ежели ей приспичит что-либо узнать. Кричали друг дружке через улицу:
— Да ты добеги, узнай, Маланья!
— Аль пожар?
— Дура, колокола-то празднично бьют!
По улице шёл степенный человек. Купец. Морщась от бабьего крика, не выдержал, плюнул:
— Цыцте вы, что растрещались сороки!
Остановился, неторопливо поворачивая крепкое, по-стариковски румяное лицо, поглядел солидно в одну сторону, в другую, сурово округлил глаза. Оравшая более других, простоволосая, драная бабёнка, встретившись с ним взглядом, забоялась и присела за калитку.
Купец
