…Все это было как дурной сон, от которого надо было проснуться… И вкрадчивые слова Гусевой и шепот ее о деньгах и драгоценностях, запрятанных в подвале:
— Запомни адресок… Явишься к ним и скажешь, что привезла им кружево. Они спросят: «Сколько метров?» Скажешь: «Двадцать пять»… Слышишь?.. Запомнила?.. А потом поведешь их в подвал. Третий ряд, пятый кирпич… Шкатулочка там железная и еще ящичек небольшой. Убрать все это оттуда надо, не очень надежное место… Они все знают, куда и что… А тебе твою долю выделят…
— А если не выделят? — подозрительно спросила Соня.
— Скажешь им «двадцать пять» — выделят… Сомневаешься?.. А как же я тебе такое дело доверяю? Вдруг ты захватишь все и смоешься?.. — Гусева цепко схватила Соню за плечо. — Учти: не получу я от них условленного знака, что дело сделано, — тебе не жить на свете. Никуда не скроешься, никуда не уйдешь. Понятно? А сделаешь все по-честному — и сейчас с деньгами будешь, и потом я тебя не обижу.
— Они могут всё себе взять и никакого вам знака не дадут. А я в ответе буду?
Гусева усмехнулась:
— Это уж не твоя забота — в них сомневаться…
Соня и адресок запомнила, и дом этот быстро нашла, и о кружеве сказала. Мужчина, на правой руке которого не хватало двух пальцев, и женщина с благообразным лицом и гладко прилизанными волосами долго расспрашивали ее о Гусевой, ощупывая подозрительными взглядами, а когда, наконец, уверились, что посланница «в курсе всего», то стали договариваться о посещении подвала, находящегося за три дома от них. В подвал они проникли без особого труда, хотя было небезопасно шататься по узким улицам этого района, когда все время ходили патрули и часто бывали облавы. Мужчина уверил, что сегодня самое подходящее время: подозрительные дома «прочесывали» вчера, — значит, сегодня будет спокойно.
Кирпич был вынут, и тяжелая металлическая шкатулка уже находилась в руках мужчины, когда в дверях появились вооруженные люди, и раздалась команда: «Руки вверх!».
В дальнейших событиях Соня разбиралась плохо. Так и не поняла она: случайно попали они под «облаву» или за ними следили. Судя по тому, как один из оперативников кивнул мужчине и сказал: «Вот и встретились, Домовой…» — Соня могла догадаться, что этот человек с искалеченной рукой был давно знаком оперативнику и что за квартирой, где он обитает, все время следили. Но теперь ей было уже все равно. «Только бы не в ту колонию… — тоскливо думала она. — Только бы не к капитану Белоненко». Но следователь прямо сказал, что ее отправят обязательно в ту колонию, где она была.
Когда Синельникова прибыла в знакомый ей лагерь и вошла в пересыльный барак, она лицом к лицу столкнулась с Гусевой. В числе других заключенных ее отправили «вне лагеря».
Несколько минут они смотрели друг на друга — Соня испуганно, Гусева растерянно. Потом бывшая староста бросилась к ней, схватила за руки и, молча, потащила в дальний угол.
Через несколько минут весь барак был поднят на ноги пронзительным воплем, раздавшимся из угла. Женщины бросились туда.
Гусева сидела на нарах поджав ноги, раскачивалась и рвала на себе волосы.
— Ограбили, ограбили… всю жизнь… шкатулочка… — твердила она. Глаза ее смотрели в одну точку, она никого не узнавала. Ее отвели в стационар, а перепуганная насмерть Соня еле дождалась теплушки, которая доставила ее в колонию.
— Нет, — холодно сказал Белоненко, — ты не рассчитывай на мою жалость, Синельникова. И слезы твои на меня не действуют. Я выслушал твою историю, прочитал обвинительное заключение вот здесь, — он указал на распечатанный пакет, — и больше мне с тобой говорить не о чем. Теперь иди и рассказывай все твоим бывшим подругам и товарищам. Не знаю, что они тебе скажут…
Соня зарыдала:
— Они запрезирают меня… Житья не дадут…
— Ну что ж, получишь то, что заслужила. Сама виновата. Иди.
Когда за ней закрылась дверь, Белоненко несколько минут ходил по кабинету, словно забыв о находящихся здесь же Горине и Левицкой.
— Как это все ужасно… — тихо сказала Галина Владимировна. — Мне жаль ее…
— Мне тоже. — Белоненко остановился. — Но она об этом не должна знать.
Толя Рогов сыграл на баяне все песни, которые знал. И все пели, даже Антон Иванович, хотя на душе у него было совсем не весело. Петя Грибов уезжал вместе со всеми, а ему нужно было заканчивать свой срок в Энском лагере. Обняв плечи прижавшегося к нему мальчика, Антон Иванович в сотый раз говорил ему, что все будет хорошо, и как только он освободится, то приедет за Петей.
— Капитан там тебя куда-нибудь пристроит, пока я не освобожусь. Тебе всего полтора месяца меня ждать придется… Не оставит тебя капитан, у нас с ним все договорено.
Петя молчал и только крепче сжимал руку своего друга.
— И Галина Владимировна мне обещала, и Марина тебя не оставит. Не одни мы с тобой расстаемся. Так ведь ненадолго это. Если люди захотят встретиться, значит, будет по-ихнему… — И снова гладил жесткой своей ладонью стриженую голову Пети.
А Марина в это время тоже в который раз напоминала Маше о том, чтобы не забыла она данного слова.
— Приезжайте вместе с Шуриком и Галочкой… Нечего вам там на этом Сучане делать. Мне очень тяжело будет без тебя… Приедешь, да?
И Маша уверяла, что приедет обязательно, если только Саню отпустят с шахты. Но в глазах Маши была печаль. Она думала о том, что не всегда бывает так, как хочешь и как намечено тобой. Мало ли как повернется жизнь, мало ли что может случиться?
Прощальный вечер в лесу все-таки не был особенно оживленным, хотя и закат был щедрым на краски, и песни звучали дружно, и воспитанники строили планы дальнейшей жизни на новом месте. Белоненко рассказал всем, что разместятся они на берегу большой реки, что работать там придется с утра до вечера, потому что многое разрушено войной, но что там каким-то чудом уцелели фруктовые сады, которые он видел в полном цвету.
Потом мальчики снова обратились к капитану с просьбой зажечь прощальный костер.
— Мы — небольшой, Иван Сидорович… Никто не увидит, — уверяли они.
— Да что там, товарищ капитан! — махнул рукой Свистунов. — Пусть зажигают. В Управлении уже сняли затемнение, — значит, и костер можно.
Белоненко не успел ответить, а в центре поляны уже вспыхнула золотистая змейка и поползла по сухим веткам.
— Уже и веток успели натащить? — удивился капитан.
— А это они еще с утра, — объяснил комендант. — Место уж очень хорошее для костра.
Белоненко подозрительно посмотрел на него:
— Уж не с твоей ли помощью, тезка, было это место выбрано?
— Так ведь они что задумали, Иван Сидорович! Сложим, говорят, костер у могилки под самой елью. Насилу доказал, что этого никак нельзя делать — там же вокруг деревья да валежник. А здесь — самое подходящее.
Они поговорили еще о каких-то незначительных делах, вспомнили, как начинали свое трудное дело с малолетками, пошутили даже над чем-то… Но так и не удалось им скрыть друг от друга своей грусти. Иван Васильевич не обещал капитану приехать к нему, Белоненко не звал к себе коменданта. Они знали, что если и встретятся когда-нибудь, то без всякого уговора. А может быть, и никогда не встретятся.
В далекий край товарищ улетает,Родные ветры вслед ему летят…
Это Маша Добрынина запела недавно разученную песню, и Толя Рогов, склонив голову к мехам баяна, стал тихо аккомпанировать ей, еще неуверенно подбирая мотив.
Костер разгорался все ярче, а вокруг становилось все темнее, и деревья слились в сплошную стену, скрытые в своем подножии кустарником.
— Как будто мы — перед походом… — сказал кто-то рядом с Белоненко.
«Перед большим и трудным походом…» — подумал Иван Сидорович.
Пройдет товарищ все фронты и войны,Не зная сна, не зная тишины.Любимый город может спать спокойно,И видеть сны, и зеленеть среди весны…
Через час костер потушили. Возвращались обратно притихшие и задумчивые. В последний раз прозвучал над бараками сигнал «отбой».
Тишина… Все уснуло. И только в окне капитана Белоненко горит свет.
КОНЕЦ
Москва
1958–1961
Примечания
1
Штрафизо — штрафной изолятор, где содержатся заключенные, совершившие преступление в лагере.
2
БУР — барак усиленного режима.
3
КВЧ — культурно-воспитательная часть.
