на задворки,
А за амбарами – петуший хвост: закат,
И рыжие лучи на потолке дрожат.
Сияет комната. И панцирь черепаший
В углу на столике своей пятнистой чашей
Зачерпывает блеск… Здесь хорошо мечтать
О том, что никогда не явится опять.
Здесь к месту были бы средь тишины и блеска
Кинжал Печорина, и рыжая черкеска,
И локон женщины, и между пыльных книг —
Разочарованный придуманный дневник…
Работая над «Трактатом о русском стихе», Шенгели в пятой главе, которая называется «Строфа, как ритмическое целое», писал: «Очень устойчивым явлением живого стихотворчества является строфа. Внешне – строфа есть система стихотворных строк с определенным расположением окончаний и рифм (называю то и другое, ибо в строфы может быть облечен белый стих; два трехстишия могут быть терцинами или образовать сицилиану и пр.). Внутренно – строфа почти всегда является законченным синтаксическим периодом, – со своим логическим повышением и понижением, – и здесь она в известной мере соответствует “абзацу” прозаической речи», особенно отчетливо это видится в строении сонетов, которые часто использовал Георгий Аркадьевич.
У него написано много сонетов, в которых он изображает Гражданскую войну в России в духе Максимилиана Волошина, подчеркивая ее страшный, драматический характер. Если в классических сонетах обычно говорилось о любви, то «неоклассик» Шенгели попытался «новаторски» использовать старинную форму сонета для изображения «низменной», кровавой действительности («Нищий», «Комендантский час», «Своя нужда», «Мать», «Короткий разговор», «Самосуд», «Провокатор», «Интервенты» и другие).
Среди твердых стихотворных форм сонет больше всего напоминает собой холодное оружие – при этом напоминает его холодным сдержанным блеском (это на первый взгляд), а на деле – своею цельностью и расчетом на один точный удар. Это не меч – сонетом не размахиваются, и не шпага – это оружие самого ближнего боя. Иногда он бывает чуть теплым, но это не больше, чем дань галантности, а то и вовсе обман чувств. «Но вот горячим он не бывает никогда. Твердая форма надежно защищает его от пустословов, сонет нельзя написать просто потому, что хочется написать сонет».
Не случайно о Шенгели было сказано, что он – «высокий форматор стиха: это видно из сонетов, коими обильна его книга. Это видно из размера мягких перекатных колыханий…» – сказал в харьковской газете «Накануне» Петр Краснов, он же «Петроний».
На ту же тему некто С. Разин поместил в харьковском «журнале свободного творчества и независимой мысли» с названием «Прометей» наполненную ерничеством статью о книге Шенгели «Раковина»:
«“Раковина” – это разочарование, это недвусмысленные точки над i, утверждающие новую (о, которую!) поэтическую посредственность… Выученик великих мастеров, Шенгели не сумел до сих пор обрести своего поэтического лица, и в стихотворениях его отразился плоский (двух измерений) отпечаток чужих достижений и собственного бессилия. Живою водою вдохновения не освятил Шенгели грузный и мертвый ворох слов, насильственно втиснутый в строгие рамки сонетов. Манерные и бездушные, так и не претворились в лирику его стихотворные строки…»
Лирика Шенгели 1920-х и всех последующих лет, развивавшаяся под влиянием французских «парнасцев», Пушкина и некоторых поэтов Серебряного века русской поэзии (Брюсова, Северянина, Волошина и некоторых еще), гражданской тематике в основном своем составе чужда и связана главным образом с размышлениями автора на «вечные» темы (природа, искусство, любовь) и о своей поэтической судьбе. Как в стихотворении «Скифия» от 1916 года:
Курганов палевых ковыльные уклоны.
В нагретой тишине курлычут журавли.
Дорога тонкая. И в золотой пыли —
Степных помещиков льняные балахоны.
А там – часовенки дубовые пилоны
На берегу пруда свой темный мох взнесли,
И хмурый грузный лад невспаханной земли —
Как закоптелый лик раскольничьей мадонны.
Отрадно воду пью из ветхого ковша,
И тихой радости исполнена душа
И льнет молитвенно к преданьям стен омшелых.
Но в тайной глубине поет степная даль,
И сладко мыслится о дымчатых пределах,
Где залегла в полынь былинная печаль.
В 1937 году Шенгели написал стихотворение «Философия классицизма». Его сюжет – восхищение тем, как прекрасны люди и вещи, увиденные на миг в освещенном окне. Краткий взгляд обобщает черты, возвышает их, убирает «ненужные» подробности и бытовой сор – напомним, что Шкловский в своей статье «О людях, которые идут по одной дороге…» обвинял современных ему модернистов именно в «не деловитом» паратактическом нагромождении «слишком» детально описанных предметов и явлений. Циклическая схема истории культуры стала значимым элементом сознания советской интеллигенции, генеалогически связанной с эстетикой модернизма, и задавала координаты для объяснения культурной динамики. Сама структура этой схемы оставляла возможность для обратного хода: теоретически можно было себе представить, что появится смелый, не боящийся возможных репрессий автор, который объявит устаревшим уже и стиль социалистического реализма и провозгласит возвращение к «барочной эстетике», означающей новую волну интереса к монтажу, к нагромождению физиологически выразительных деталей.
…Лишь Эрмитаж достоин Клод Лоррена
Или Брюллова. В быт идут оглодки, —
Мазня, где нет рисунка, цвета, формы,
Где вместо содержанья – сентимент,
Сей маргарин души. А пролетая,
Ты видишь золотой клинок багета,
Лазури клок, иль крон зеленых сгусток,
Иль плавный выгиб женского бедра.
Опять – лишь суть: обрывок спектров жгучих,
Плоть радуги!.. А люди! Незаметны
Ни скулы грубые, ни узкий лоб,
Ни плоские – облатками – глаза;
Не слышно глупых шуток, злобных вскриков,
Видны тела лишь в их прекрасной сути;
Лицо, чело, движенья умных рук…
Во времена Шенгели рифма была значительно переосмыслена. От нее как от рифмы точной отказались, оставив ее только мальчишкам в забаву. Решили, что точно рифмовать может всякий, а искусство и изыск лучше всего выражаются как раз в неточной рифме. Еще думали, что в ней, в неточной рифме, – больше свободы. Но на деле свобода оказалась возможной только в жестких границах, в рамках твердого поэтического закона. Никакая неточная рифма не может быть неожиданной для читателя с воспитанным вкусом, никакая точная рифма не станет банальностью у настоящего поэта.
Всего этого Шенгели не говорил, но рассуждал он, скорее всего, именно так. Во всем его стихотворном наследии не насчитать и пяти усеченных рифм типа «демократ – вчера», которые всегда чуть-чуть отдают пошлостью. Рифмует он только точно – или же не рифмует вовсе. И очень правильно поступает. Без рифмы стих обходился тысячелетиями и сейчас прекрасно обходится (но никогда не обходился и никогда не сможет обойтись
