Не день и не два, до самого мая, травня-цветенья, мыкался Анисим в поисках Настюшки, да так и не нашёл.
Караульный мужик, что ночами сторожил княжеское подворье, сжалился над Анисимом, сказал: «Не ищи её здесь. Нет тут твоей Насти. Лихой человек тиун…»
* * *
День у Сигизмунда начинается поздно. Ещё король спит, а в передней уже толпятся паны, ждут королевского выхода. Переговариваются, подчас бранятся меж собой.
На второй день после сейма у панов только и разговоров, что об отъезде королевского маршалка. Обсуждают паны, шумят. Всех больше поносит Глинского Ян Заберезский.
— Гордостью обуян маршалок, оттого и правды не терпит! — кричит он, размахивая руками.
— От правды бежит, — подхватывают Яна в несколько голосов паны.
Седой воевода Лужанский поддакивает:
— Многими привилегиями наделён князь Михайло. Не оттого ль вознёсся высоко?
Заберезский подбежал к нему, затряс головой:
— Верны слова твои, воевода. Лишить Глинского привилегий!
— И земель! — в тон Заберезскому выкрикнул один из панов. Пан Радзивилл согласно покачивает головой.
За гомоном не заметили короля. Он остановился в дверном проёме, глаза сощурены.
— О чём спор, панове?
У Сигизмунда голос резкий, высокий.
Ян заторопился к королю, растолкал панов.
— Король и великий князь, маршалок Глинский отъехал из Вильно.
Сигизмунд нахмурился, недовольно оборвал:
— А разве паны литовские лишены вольностей? Эка невидаль, маршалок Михайло Вильно покинул. Так из за того всколготились, королю сон разогнали. — И уже спокойней добавил: — Вчера Глинский, завтра ты, Ян, либо ты, воевода Лужанский. Не стоит об этом речи вести, панове:
— Но, король и великий князь, — осмелился вставить слово Заберезский. — Есть слух, что маршалок Михайло списывается с великим князем Московским…
— Истина ли это либо твои досужие вымыслы, Ян? — нахмурился Сигизмунд.
— Мои люди донесли, вчерашней ночью у Глинского был князь Курбский, — приложил руки к груди Заберезский. — К чему?
Сигизмунд щипнул тонкий ус, задумался. Паны смолкли, с короля глаз не сводят. Наконец, обращаясь к Заберезскому и Лужанскому, Сигизмунд проронил:
— Вам, панове, препоручаю догляд за маршалком. Да и с князя Курбского глаз не спускайте. Русского князя не дозволяю пускать из Вильно. Але вознамерится ехать, силой ворочать. Холопов его тоже перехватывать, коли посылать князь Курбский вздумает на Русь.
* * *
Всю неделю караулил Анисим, когда Ерёмка с Тимохой на мельницу отправятся. Под воскресный вечер увидел, как сели они на коней, выехали из княжеской усадьбы. Анисим за ними следом поспешил. Шёл, дороги не разбирая. Местами ноги по щиколотку в грязь вязли. Лапти размокли, скользко. Сокращая путь, свернул на лесную тропу. Затрещали под ногами сухие ветки. Смеркалось. В лесу темнело быстро. Анисим торопился, боялся с пути сбиться. Запыхался. Из леса выбрался уже у самой мельницы. Под деревом кони привязаны. Завидели человека, заржали. Анисим обрадовался. Значит, не ошибся, сюда тиун с егерем путь держали. Спрятался в кустах. Из мельницы вышел Влас, постоял. Слышит Анисим, Ерёмка мельника позвал:
— Кого там принесло? Кони волнуются.
— Да никого, — ответил Влас. И сам себе сказал: — Зерна нешто засыпать коням.
— Не надобно, — подал голос Ерёмка, — скоро ворочаться будем.
Мельник ушёл. Со скрипом затворилась дверь. Выбрался Анисим. Сердце стучало гулко, рвалось из груди. Заметил кол у плетня, взял. Не помня, как у двери очутился, подпёр. Смахнул пот со лба, осмотрелся. Рядом потемневшая копёнка сена. Торопясь, разбросал её Анисим, под дверь положил несколько сухих охапок. Долго высекал искру. Руки тряслись. Но вот жгут затлел. Анисим раздул его и, когда пламя вспыхнуло, окликнул:
— Ерёмка!
В мельнице затихли. Кто-то толкнул дверь, забарабанил. Анисим снова позвал:
— Ерёмка, скажи, куда Настю подевал?
— Аниська, открой! — вместо ответа выругался тиун и затряс дверь.
— А вот не открою, — злорадно рассмеялся Анисим. — Спалю я вас за Настасью.
Раздался голос егеря Тимохи:
— Здесь твоя Настя, Аниська, забери её!
— Врёшь, пёс, — не поверил ему Анисим. — Если там она, пущай отзовётся.
В мельнице зашептались. Потом с угрозой заговорил тиун:
— Открой, Аниська, пока добром просим. Аль забыл, как били!
— Того не запамятовал, — оборвал Анисим. — Отныне конец твоим глумлениям над нами, смердами. И дружкам твоим та же судьба, что и тебе, мучитель! Слышишь?
— Ну погоди, выберемся, отправим тебя к твоей Насте в омут, — выкрикнул Тимоха.
— А-а! — вскрикнул Анисим и сунул горевший жгут в сено. Огонь вспыхнул, охватил дверь. Обжигая руки, Анисим поднёс жгут к стрехе. Пламя лизнуло брёвна, весело заплясало, а Анисим бегал вокруг мельницы, поджигал солому на крыше, приговаривал:
— Горите, горите, не человеки, звери.
Ржали, рвались с повода кони. Опомнился Анисим, кинулся коней отвязывать.
— Вы-то за хозяев не в ответе!
Потом отошёл к запруде, угрюмо смотрел, как, охваченная огнём, горит старая мельница. Плакал в лесу филин. Чернел заросший омут.
В Москве набатно ударил колокол. Анисим повернулся, медленно побрёл с пожара.
Звенигород — не Москва. Звенигород — город тихий, дремотный. Даже удивительно, отчего Звенигородом именуется. Миновал Анисим улицу, другую, редкий прохожий встретится. На Анисима глаза пялят. В Звенигороде каждый друг друга знает, новый человек приметный.
Вот двор боярина-воеводы. Тын бревенчатый, ворота крепкие, тесовые. По-над тыном трава высокая, лопухи ушастые. За боярским подворьем торговая площадь с рядами и лавками. Рубленная из брёвен церковь одношатровая. Кабацкая изба наполовину в землю влезла, дверь нараспашку. Рядом, под деревом, телега оглоблями к небу. Кони выпряжены, тут же траву щиплют.
Дело к обеду. У Анисима живот подвело. Вчерашнего дня как выпросил у трёх бродячих монахов корку хлеба, так с той поры в рот маковой росинки не перепало.
Недолго раздумывал Анисим, вошёл в кабак. Со света темно. Постоял у порога, пока глаза свыклись.
В кабацкой избе пусто. Сидит один мужик, цыгановатый, кудри смоляные, борода подстриженная, а напротив него баба-кабатчица, мордастая, ядрёная.
Глянул мужик на Анисима, пальцем поманил:
— Ходи сюда!
Не стал Анисим дожидаться второго приглашения, уселся на лавку рядом с мужиком. Тот кивнул бабе:
— Налей-ка щец и каши сыпни, да не скупись, вели полну миску. Я платить буду. Аль не видишь, изголодал малый.
И пока кабатчица ставила на стол глиняную миску с горячими щами, мужик выспрашивал у Анисима:
— Откель бредёшь и как зовут?
Глазища у мужика чёрные, жгут Анисима насквозь.
— С-под Москвы я, а именем Аниська. А ты откуда родом?
— А меня, коли хошь, кличь Фролкой, боле тебе знать ничего не надобно.
И, ожёгши Анисима глазищами, закончил прибауткой:
— Зовут зовуткой, летаю, молодец Аниська, соколом, не уткой. — И подморгнул. — Рано знать всё хочешь.
Не стал Анисим в расспросы лезть. Не хочет сказывать — и не надо.
Дождался Фролка, пока Анисим насытится, из-за стола поднялся, волос поправил.
— Хошь, Аниська, со мной? Возьму.
Из Звенигорода ушли вдвоём. Новый товарищ у Анисима весёлый; шапочка набекрень, рубаха с портами новые, на ногах сапоги, не лапти. Шагает себе Фролка бойко, насвистывает. Анисиму не скучно. В душе решил: не отстану от него. Куда Фролка, туда и его, Анисима, путь.
Удивляется Анисим, везде у Фролки знакомые выискивались, и в Звенигороде, и в деревнях, что по пути миновали. Гадает Анисим, какие слова Фролка сказывает мужикам, отведёт одного, другого в сторону, пошепчется с ними и снова идёт, насвистывает. Полюбопытствовал, а тот отрезал:
— Жуй, Анисим, пирог с грибами да держи язык за зубами.
Кто знает, куда бы привёл Фролка Анисима, не случись дорогой лиха…
* * *
Беда нагрянула нежданно, от Звенигорода недалеко и отойти успели, вёрст двадцать. Размоталась у Анисима обора лаптя, присел на обочине, бечёвку затянул, встал, притопнул и насторожился. В кустах вроде слабый стон раздался. Прислушался. Так и есть, стонет кто-то. Фролка с Анисимом ветки раздвинули, увидели, лежит человек. Анисим всмотрелся и обомлел, узнал.
— Фролка, так это же князя Курбского челядинец.
— Неужто?
— Мне ли не знать, когда от него палки довелось испробовать. Его князь Семён в Литву с собой забрал. И как он тут очутился?
— Ладно, чего теперь гадать, берись, к дороге вынесем, перевяжем.
Вдвоём они подняли челядинца, вытащили из кустов. Фролка рубаху на раненом разорвал, припал ухом к груди и тут же поднял голову.
— Не дышит. Ножом били.
