Поверх автобиографической хроники событий в курортном городке автор пишет уже вымышленную историю о характерах и развитии самой эпохи. Да и противостояние гордого и яркого Печорина и мелкого и пошлого Грушницкого соответствует истинным героям того времени. Меня поражает лишь то, как решительно сам автор производит в романе свой выстрел в Грушницкого и как решительно он же отказывается от такого же выстрела в реальной дуэли с Мартыновым. Он как бы сам здорово преувеличивает свой демонизм. Печорин напрямую ассоциируется с Демоном. И все вроде бы лермонтовские типажи. В разговорах, в письмах, в прозе и стихах Михаил Лермонтов мог сколько угодно себя демонизировать, но в жизни он Демоном не был. Что и доказали наглядно обе дуэли. Лермонтов не просто был беспощаден к себе в демонстрации своих недостатков, он явно их гиперболизировал.
Его современники пишут о том, что за позой высокомерного и презирающего всех человека в реальности скрывался совсем иной, и добрый, и скромный, верный и в дружбе, и на службе. Эх, жаль не разглядел его настоящий характер император Николай I, не сумел вчитаться ни в "Бородино", ни в "Песню про… купца Калашникова", ни даже в "Демона". И на самом деле часто Лермонтов демонстрировал презрение к большинству окружающих, не скрывал свое избранничество. Но не случайно же в товарищеской среде его любили и ценили, и не только за талант. Не случайно с ним шли в разведку.
У нас с войны осталась поговорка: "Я бы с ним в разведку не пошел", то есть — ненадежный человек. Высшая проба человеческих качеств. Если Михаил Лермонтов долгое время ходил в разведку да еще собирал в свой разведотряд добровольцев, значит, и все сопливые упреки и прошлых, и нынешних лермонтоведов, оправдывающих Мартынова и обвиняющих Лермонтова в отвратительных человеческих качествах, несостоятельны. Дворянский свет, увы, это и было самое гнилое и пошлое болото, состоящее из людей, которые никогда бы и ни с кем ни в какую разведку бы не ходили. Увы, и поведение всех псевдодрузей Лермонтова после дуэли тоже столь же омерзительно. Какая уж тут разведка! Даже признать свое участие или неучастие в дуэли ни у Алексея Столыпина, ни у Сергея Трубецкого не хватило сил. Утонули в собственном вранье и Васильчиков, и Глебов. Вот они все и были явные "герои нашего времени".
Эх и напугал же Лермонтов своим Печориным мелкого и ничтожного Мартынова! Уверен, тот почти до самого конца дуэли видел перед собой Печорина и ждал выстрела, а не дождавшись, мстительно выстрелил в "презирающего" его человека. Сконцентрировав в образе Печорина весь свой преувеличенный демонизм, Лермонтов и впрямь напугал своим героем окружающих его недалеких людей. Надо ли было стрелять в негодяя Грушницкого, надо ли было пугать контрабандистов возможным разоблачением, надо ли было так поступать с Бэлой, да и с княжной Мери? Если бы большинство читателей не видели бы определенной близости героя с автором, если бы речь шла о явно вымышленном персонаже, думаю, не было бы и дуэли на Кавказе. Лермонтов сам наблюдает и любовно выписывает свои вымышленные пороки. Разве ему не понятна вся обида Максима Максимыча, так жаждавшего встретиться с былым другом и сослуживцем и наткнувшегося на высокомерную презрительность Печорина? Копаясь в себе самом, Лермонтов копается и в людском характере как таковом. Через свою душу и свои пороки он показывает всю пустоту николаевского правления страной. Вот уж верно пишет Белинский: "Лермонтов великий поэт: он объектировал современное общество и его представителей".
Так о чем же повествует этот роман? Как всегда бывает у Лермонтова, не сохранилось ни одной рукописи "Бэлы". Так и осталась эта повесть самой загадочной частью романа, которую трактуют, кто как хочет. Но, к счастью, сохранилась тетрадь, где есть рукописные тексты "Максима Максимыча", "Фаталиста" и "Княжны Мери", в которой всё написано рукой поэта, за исключением отрывка в "Княжне Мери", написанного рукой А. П. Шан-Гирея. На обложке рукой Лермонтова написано первое заглавие романа: "Один из героев начала века". По всей вероятности, это первоначальный текст. С. А. Раевский в письме А. П. Шан-Гирею 8 мая 1860 года, между прочим, отмечал: "Мишель почти всегда писал без поправок". В эту тетрадь вклеен автограф Предисловия к "Журналу Печорина". Хранятся в РНБ и черновой автограф Предисловия к роману в альбоме Лермонтова 1840–1841 годов (карандашом), и авторизованная копия "Тамани", написанная А. П. Шан-Гиреем с пометками Лермонтова [50]. Вот, собственно, и весь рукописный фонд к роману. Не лучше обстоят дела и с автографами его стихов.
Замысел романа, скорее всего, возник летом 1837 года на Кавказе. Но уже основная работа над романом шла в Петербурге с 1838 по 1840 год. Когда и какая повесть была написана раньше, какая позже, тоже неизвестно. И как дружно многие знакомые уничтожили все хранившиеся у них рукописные материалы, которые могли бы хоть подсказать историю создания романа. Вряд ли уже новые материалы когда-нибудь и появятся.
Известный русский литературовед Б. М. Эйхенбаум заметил, что в начале "Максима Максимыча" сказано — "Бэла" была начата во время остановки во Владикавказе: "Мне объявили, что я должен прожить тут еще три дня… и я, для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи повестей…" Из этих слов видно, что во время работы над "Максимом Максимычем" "цепь повестей" уже определилась. Одновременно с предисловием ко всему роману, включенным во второе издание, весной 1841 года Лермонтов написал для сборника А. П. Башуцкого "Наши, списанные с натуры русскими" очерк "Кавказец", завершающий так приглянувшийся Николаю I образ Максима Максимыча, но цензуру почему-то этот очерк не прошел. Может, надо было как-то переслать очерк самому императору?
Позже, после наброска повести "Штосс", Михаил Лермонтов задумал целых три исторических романа. Планы у писателя были громадные, так что ни о каком самоубийстве он не помышлял. Не сбылось.
Белинский писал об этом последнем большом эпическом замысле Лермонтова в статье, посвященной второму изданию "Героя нашего времени": "…пылкая молодость, жадная впечатлений бытия, самый род жизни, — отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура начала устаиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться вглубь жизни. Уже затевал он в уме, утомленном суетою жизни, создания зрелые; он сам говорил нам, что замыслил написать романическую трилогию, три романа из трех эпох жизни русского общества (века Екатерины II, Александра I и настоящего времени), имеющие между собою связь и некоторое единство, по примеру куперовской тетралогии, начинающейся "Последним из могикан", продолжающейся "Путеводителем в пустыне" и "Пионерами" и оканчивающейся "Степями"…"
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
