Кондрат ласково посмотрел на жену. Он-то хорошо знал, как сильно тоскует она о родном брошенном гнезде. А вот смотри, находит в себе силы и его подбадривать! И он, поворачивая лошадей в сторону Молдаванской слободы, весело ответил жене:
– Не вышло нам хлебопашествовать, Маринка, так город будем строить. Просторно здесь, море!..
– Конечно, нам лучше здесь будет, – закивала та.
Старики Чухраи были очень довольны, что все семейство Хурделицы перебралось нежданно-негаданно к ним в Одессу.
– Хата у нас просторная, живите! Места всем хватит. И нам теперь свой век коротать не так скучно будет, – сказал Семен.
Одарка тоже радовалась. Наконец-то Бог сподобил ей внука! И чтоб расположить к себе Иванка, стала угощать его сладостями, припрятанными в кладовке.
Когда веселое оживление понемногу стихло, Кондрат вышел с Семеном в садок и наедине поведал ему о причине, заставившей бежать их из Лебяжьего.
Чухрая взволновал его рассказ. Особенно огорчился он, когда узнал, что чиновник на заставе проверил паспорт у Хурделицы и при этом обратил внимание на Селима.
– За убиение Супа Селимку да и тебя с ним заодно ловить прилежно будут. Ведь Гришка-есаул успел уже в паны выйти. А у нас в Одессе ныне полицию учинили. Две землянки полным-полно полицаями набиты. Господин секунд-майор Киряков городским комендантом над ними поставлен. Значит, как бумага из Вознесенска к нему придет, что тебя имать надобно, он перво-наперво чиновника, что на заставе приезжих проверяет, и спросит: был ли молдаванин с татарином примечен? Тот ему и скажет, что ты с Селимкой в городе. Тогда он соглядатаев своих, как псов, пустит на ваш розыск. Понял?
Чухрай вопросительно глянул на Хурделицу.
– Разумею, дед… А как быть теперь – не ведаю. Вроде я в западню сюда приехал. На погибель свою.
– Постой ты о погибели говорить! – с раздражением воскликнул Чухрай. – Послухай, что сделать надобно. Перво-наперво я ныне же Селимку твоего на берег моря сведу, за город. Там в курене, что для рыбалки сложен, поселю его пока. А пропитание себе добывать он будет на рубке камня. В катакомбе подземной, что недалече от куренька моего вырыта. Маринку я у жены Луки, у Яники, пристрою. Ведь подруги они давние. Так лучше будет. А Иванка моя Одарка доглянет. Он нам отрадой будет.
– А про меня ты, дед, забыл? – улыбнулся Хурделица.
– Нет. Мы с тобой завтра на зорьке обоз Луки Спиридоныча на Днепро поведем. Чумаковать будем.
– А возьмет меня Лука к себе?
– Еще и обрадуется. Ему теперь возле товаров честные люди надобны. Он тебя добре знает. Верит тебе. Значит, возьмет. Он торговлю ведет ныне огромную: с Туреччиной и с разными городами нашими. С ним ныне сам пан Тышевский – враг наш лютый – вместе в одном деле. Увидал раз меня пан на дворе у Луки – опознал. Глазами сверкнул и спросил: «Кто сей?» Лука ответил: «Приказчик старший мой». Пан и говорит: «Ну, счастье его, что он твой… Поэтому только старый грех ему прощаю». С тех пор меня как бы не замечает.
– А мне Тышевский тоже простит, коли приметит?
– Конечно, простит. Ведь дело-то у них с Лукой общее. Коль ты у Луки служишь, значит, и у пана. Жаден он. Ради корысти, коль ты ему потребен, другом тебя любезным назовет… Сказывают, девок своих крепостных и то туркам в гаремы за море продает.
Тем же вечером Семен увел Селима на берег моря, а Одарка Маринку – в дом Луки.
Крепко обняла Кондрата на прощание Маринка.
– Себя береги – за меня не бойся. Никому себя в обиду не дам. – Она показала маленький охотничий нож, что всегда носила под байбараком[81] на поясе.
Еще не расцвела заря, а Кондрат, поцеловав спящего сына, ушел с Семеном в чумацкий поход.
Похищение
Яника встретила Маринку радушно. Отвела ей одну из уютных комнат на женской половине огромного своего особняка, где жила сама со своими детьми и прислугой.
Хотя на Янике лежало много разных семейных забот и хлопот – и содержание в порядке большого дома, и воспитание троих детей, – ее радовало появление Маринки. Жены высокопоставленных знакомых Луки сторонились ее, считали ниже себя по происхождению и воспитанию и каждый раз при встречах давали ей понять это. Однако такие неприятные встречи были редки.
Яника старалась по возможности держаться подальше от них, но в то же время остро страдала от одиночества. Поэтому встреча с Маринкой была для нее приятным сюрпризом. Вскоре они и совсем сдружились. Сербиянка стала относиться к Маринке, как к младшей сестре. Даже иногда приглашала в гостиную, когда к мужу приходили его знакомые по коммерческим делам.
Янику забавляло, когда эти важные немолодые господа при виде красивой молодой женщины, забыв о своем почтенном возрасте, превращались вдруг в галантных кавалеров.
И вот в гостиной Яники Маринка неожиданно для себя встретила человека, которого однажды чуть не подстрелила из пистолета. Хотя это было давно, но лишь вошла Маринка с Яникой в гостиную, как пан Тышевский сразу узнал ее.
Маринка тоже узнала пана, хотя он сильно постарел и обрюзг.
Тышевский вел деловой разговор с Лукой и еще каким-то коммерсантом в чалме, но тут же прервал беседу и подошел к женщинам. Поклонился Янике, поцеловал ей руку, любезно осклабился Маринке и тотчас спросил, где находится сейчас ее муж.
– В дальнем пути, – ответила Маринка.
– О, понимаю, на пути к Всевышнему. – Пан поднял к потолку свои бесцветные студенистые глаза. – Я слыхал, что он погиб в Измаиле.
Маринка поняла, что проговорилась, и с досады прикусила губу. К ней на помощь немедленно пришла Яника.
– Муж Марины Петровны жив-с. Он в дорожном отбытии, – пояснила сербиянка.
Но пан не унимался:
– Позвольте спросить, как долго вы изволите пребывать у нас в Одессе?
Вопрос этот был задан неспроста. Лгать она не умела, поэтому промолчала.
Яника решила, что гостья смущена, и опять попыталась выручить ее:
– Марина Петровна остановилась пока у меня. До приезда своего супруга.
– Очень приятно, очень приятно, – заворковал пан и перешел на игривый тон. – В Одессе славный климат. Но скажите, вы по-прежнему, подобно древней амазонке, столь воинственны, сколь и прекрасны?
Маринка не знала, что такое «амазонка». Не знала этого и Яника. Поэтому Тышевский так и не получил ответа на свой вопрос. Он, словно оценивая, смерил Маринку неприятным взглядом с головы до ног. Ноздри его хрящеватого носа затрепетали, а студенистые глаза неприятно заблестели.
Извинившись, пан отошел от них и присоединился к беседующим мужчинам…
На другой день вечером служанка привела к Маринке пожилую женщину, одетую как монашенка, во все черное.
