— А Хэл знает? — проговорила она наконец.
— Что Джон невиновен? Мне неизвестно, откуда он может знать.
— Он в состоянии помочь? Он может повлиять на Крибуса?
— Нисколько, дорогая.
Она кивнула, словно этого и ожидала.
— Тогда не говори ему. Если он не способен помочь, то ради Бога, не говори ему.
— Не скажу.
Она подняла на меня свой строгий взгляд.
— Ты не говори, что болен, когда наступит та ночь. Никто из вас не должен. Вы не можете.
— Да, не можем. Если мы будем там, то по крайней мере сделаем все быстрее. Хоть это в нашей власти. Чтобы не получилось, как с Делакруа. — На секунду, слава Богу недолгую, я увидел, как черная шелковая маска горит на лице Делакруа, открывая спекшиеся сгустки студня, бывшие когда-то глазами.
— У вас нет выхода, да? — Она взяла мою руку, потерла ее о свою мягкую бархатистую щеку.
— Бедный Пол. Бедный парень.
Я ничего не сказал. Никогда раньше, ни потом мне так не хотелось бежать. Просто взять с собой Джен и бежать куда глаза глядят с одной сумкой на двоих.
— Мой бедный парень, — повторила она, а потом произнесла: — Поговори с ним.
— С кем? С Джоном?
— Да. Поговори с ним. Узнай, чего он хочет.
Я обдумал ее слова и кивнул. Она была права. Как всегда.
7
Через два дня, восемнадцатого, Билл Додж, Хэнк Биттерман и кто-то еще, не помню, кажется, из временных, — повели Джона Коффи в блок «Д» в душ, а мы отрепетировали за это время его казнь. Мы не дали старому Тут-Туту играть роль Джона, понимая даже без слов, что это непристойно. Вместо Джона был я.
— Джон Коффи, — проговорил Брут не очень уверенным голосом, когда я сидел, пристегнутый к Олд Спарки, — вы приговорены к смерти на электрическом стуле, приговор вынесен судом равных по положению…
Равные по положению Джону Коффи? Это шутка. Насколько мне известно, таких, как он, на планете нет. Потом я вспомнил слова Джона, когда он смотрел на Олд Спарки с нижней ступеньки лестницы, ведущей в мой кабинет: «Они все еще здесь. Я слышу их крики».
— Выпустите меня отсюда, — хрипло выдавал я. — Расстегните застежки и выпустите.
Они так и сделали, но на секунду я застыл, словно Олд Спарки не хотел меня отпускать. Когда мы возвращались обратно в блок, Брут шепнул мне так тихо, что даже Дин и Харри, расставляющие последние стулья позади нас, не могли услышать:
— Я совершил в своей жизни несколько поступков, за которые мне стыдно, но сейчас впервые в жизни действительно ощущаю страх, что могу попасть в ад.
Я посмотрел на него, чтобы убедиться, не шутит ли он. По-моему, он не шутил.
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду то, что мы казним Дар Божий, — произнес он. — Того, кто не причинил вреда ни нам, ни кому другому. Я хочу сказать, а что если я закончу тем, что предстану перед Богом, Отцом всемогущим, и Он спросит меня, почему я это сделал? Что я отвечу, что это была моя работа? Моя работа?
8
Когда Джон вернулся из душа и временные ушли, я открыл его камеру, вошел и сел на койку рядом. За столом был Брут. Он поднял глаза, увидел, что я там один, но ничего не сказал. Он просто продолжал заполнять бумажки, все время слюнявя кончик карандаша.
Джон смотрел на меня своими странными глазами: покрасневшими, далекими, влажными от слез и в то же время спокойными, словно скорбь не самое плохое состояние, если к нему привыкнуть. Он даже слегка улыбался. От него исходил запах мыла, я помню, — чистый и свежий, точно запах ребенка после вечернего купания.
— Привет, босс, — сказал он, а потом взял мои руки в свои ладони. Сделал он это совершенно непринужденно и естественно.
— Привет, Джон. — В горле у меня стоял ком, и я пытался его проглотить. — Думаю, ты знаешь, что время уже подходит. Через каких-то пару дней.
Он молчал, только сидел и держал мои руки в своих. Оглядываясь назад, думаю, что уже тогда что-то начало со мной происходить, но я был слишком сосредоточен — эмоционально и умственно — на своей работе, и не заметил этого.
— Ты бы хотел чего-нибудь особенного на ужин в тот вечер, Джон? Мы можем сделать для тебя почти все. Даже принести пиво. Нальем его в подходящую чашку.
— Никогда не пробовал, — сказал он.
— А что-нибудь особое из еды?
Его лоб сморщился под гладкой коричневой кожей черепа. Потом морщины разгладились, и он улыбнулся:
— Хорошо бы мяса.
— Мясо будет, с подливкой и картофельным пюре. — Я почувствовал покалывание, как бывает, когда отлежишь руку, только это покалывание распространилось по всему телу. Моему телу. — А что еще?
— Не знаю, босс. Что есть, наверное. Может, окра, но не обязательно.
— Хорошо, — сказал я и подумал, что еще на десерт будет приготовленный миссис Дженис Эджкум фруктовый пирог. — А как насчет священника? Кого-нибудь, с кем бы ты мог произнести коротенькую молитву послезавтра ночью? Это успокаивает людей, я видел много раз. Могу связаться с преподобным Шустером, он приходил к Дэлу…
— Я не хочу священника, — возразил Джон. — Ты хорошо относился ко мне, босс. Ты можешь прочесть молитву, если пожелаешь. Этого хватит. И я стану на колени с тобой.
— Со мной? Джон, я не могу…
Он сжал слегка мои руки, и ощущение покалывания стало сильнее.
— Ты можешь. Ведь правда, босс?
— Думаю, да, — услышал я свой собственный голос, отдававшийся словно эхом. — Наверное, смогу, если до этого дойдет.
Ощущение было очень сильным, как в тот день, когда он вылечил мои мочевые пути, но другим. И не потому, что на этот раз я здоров. Оно было другим потому, что сейчас Джон не знал, что делает это. И вдруг я испугался, я был почти потрясен необходимостью выйти отсюда. Внутри меня как будто зажигались огни. Не только в мозгу, по всему телу.
— Ты, мистер Ховелл и другие боссы хорошо относились ко мне, — сказал Джон Коффи. — Я знаю, ты очень переживаешь, но теперь можешь не переживать. Потому что я сам ХОЧУ уйти, босс.
Я попытался возразить, но не смог. А он смог. И речь, которую он произнес, была самой длинной из всего когда-либо сказанного при мне.
— Я так устал от боли, которую слышу и чувствую, босс. Я устал от дорог, устал быть один, как дрозд под дождем. Устал от того, что никогда ни с кем мне не разделить компанию и не сказать, куда и зачем мы идем. Я устал от ненависти людей друг к другу. Она похожа на осколки стекла в мозгу. Я устал от того, что столько раз хотел помочь и не мог. Я устал от темноты. Но больше всего от боли. Ее слишком много. Если бы я мог сам со всем покончить! Но я не могу.
«Перестань, — пытался сказать я. — Перестань, отпусти мои руки. Иначе я утону. Утону или взорвусь».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
