– Где Бельвин Летуаль? – спросил Клопен.
– Умер, – ответила одна из женщин-бродяг.
Анри ле Руж хохотал идиотским смехом:
– Собор Богоматери задает работу больнице Отель-Дьё.
– Неужели же нет возможности выбить эту дверь? – воскликнул тунский король, топая ногой.
Герцог египетский грустно указал на два сверкающих свинцовых ручья, не перестававших бороздить темный фасад, как две фосфорические прялки.
– Бывали случаи, что церкви защищались сами таким образом, – добавил он, вздыхая. – Сорок лет тому назад Святая София в Константинополе три раза кряду ниспровергала полумесяц Магомета, потрясая своими куполами. Гильом Парижский, построивший этот собор, был колдун.
– Неужели же так и убираться отсюда ни с чем, как каким-нибудь мелким воришкам? – сказал Клопен. – И оставить в руках этих волков в скуфьях нашу сестру, которую они завтра повесят?
– И ризницу, где золота целые телеги! – прибавил бродяга, имени которого мы, к сожалению, не знаем.
– Ах, проклятые! – закричал Труйльфу.
– Попытаемся еще раз, – предложил бродяга.
Матиас Хунгади покачал головой:
– В дверь нам не войти. Надо отыскать, где есть изъян в броне старой колдуньи. Потайную дверь, отдушину, какую-нибудь щель.
– Кто пойдет со мной? Я возвращаюсь! – проговорил Клопен. – Кстати, где этот маленький студент Жан, что так основательно вооружился?
– Должно быть, приказал долго жить, – ответил кто-то. – Его смеха что-то не слыхать.
Король тунский нахмурился:
– Тем хуже. Под латами билось храброе сердце… А мэтр Пьер Гренгуар?
– Этот удрал, когда мы еще не дошли до моста о’Шанж, – доложил Анри ле Руж.
Клопен топнул ногой.
– Проклятый! Зазвал нас сюда, и сам первый дал тягу, оставив нас в беде. Подлый болтун! Стоптанный башмак!
– Командир Клопен, – заговорил Анри ле Руж, смотря на улицу, – вот наш студент!
– Хвала Плутону! – произнес Клопен. – Какого это черта он тащит за собой?
Действительно, это был Жан, бежавший так скоро, как только ему позволяли его тяжелое вооружение и длинная лестница, которую он храбро тащил по мостовой, запыхавшись при этом больше, чем муравей, который тащит соломинку в двадцать раз длиннее его самого.
– Победа! Te Deum![141] – кричал студент. – Вот лестница грузчиков с моста Сен-Ландрен.
Клопен подошел к нему.
– Что ты затеваешь, мальчуган? На кой черт тебе эта лестница?
– Я достал ее… я знал, где она, – запыхавшись, отвечал Жан. – Она стояла под навесом у дома наместника. Там живет моя знакомая девица, которая находит, что я красив, как Купидон… Я воспользовался знакомством, чтобы достать лестницу, и достал, прах ее побери!.. Девчонка выскочила отворить мне ворота в одной рубашке…
– Все это хорошо, – сказал Клопен. – Но на что тебе лестница?
Жан взглянул на него плутовским самоуверенным взглядом и щелкнул пальцами, как кастаньетами. Он был неподражаем в эту минуту. На голове у него был один из тех фантастических шлемов пятнадцатого века, которые устрашали врагов своими причудливыми украшениями. На шлеме Жана торчало штук десять металлических клювов, так что Жан мог бы оспаривать у корабля гомеровского Нестора эпитет «δεχεμβολοζ»[142].
– На что она мне, могущественный король тунский? Видите вы ряд статуй, так глупо стоящих над тремя порталами?
– Да… Ну, что же?
– Это – галерея французских королей.
– А нам какое дело до этого? – спросил Клопен.
– Погодите! В конце этой галереи есть дверь, запертая только на щеколду. Я влезу туда по этой лестнице и проберусь в церковь.
– Дай мне влезть первым, мальчуган.
– Нет, извините, дружище. Лестница моя. Вы, если хотите, будете вторым.
– Чтоб Вельзевул тебя удавил! – проворчал угрюмо Клопен. – Я не хочу быть вторым.
– Ну так найди себе лестницу!
Жан побежал по площади, волоча за собой лестницу и крича:
– За мной, ребята!
В одну минуту лестницу подняли и прислонили к балюстраде нижней галереи, над одним из боковых порталов. Толпа бродяг с громкими криками толпилась у ее подножия, готовясь лезть по ней. Но Жан отстаивал свое право и первый ступил на лестницу. Лезть пришлось долго. Галерея французских королей в настоящее время находится на высоте около шестидесяти футов над мостовой. Тогда же прибавлялись еще одиннадцать ступеней паперти. Жан лез медленно: ему мешало тяжелое вооружение, он держался одной рукой за лестницу, а другой придерживал свой самострел. Достигнув середины лестницы, он бросил меланхолический взгляд на тела бедных бродяг, которыми была усеяна паперть, и проговорил:
– Увы, вот груда трупов, достойная пятой песни «Илиады»!
Он продолжал взбираться. Бродяги следовали за ним. На каждой ступени стояло по человеку. Эта колеблющаяся линия покрытых латами спин имела в полумраке сходство с огромной змеей, покрытой стальной чешуей, карабкающейся по стене собора. Жан, бывший во главе, свистал, дополняя иллюзию.
Наконец студент достиг балкона галереи и довольно легко прыгнул на нее при всеобщем одобрении бродяг. Овладев таким образом цитаделью, он испустил крик радости, но вдруг остановился как окаменелый. За статуей одного из королей он увидел Квазимодо, притаившегося в потемках. Глаз Квазимодо сверкал.
Прежде чем второму осаждающему удалось ступить на галерею, страшный горбун прыгнул к лестнице, не произнося ни слова, схватил ее за конец своими могучими руками, приподнял ее, отдалил от стены, раскачал и, при криках ужаса, со сверхъестественной силой бросил длинную гибкую лестницу со всеми унизывавшими ее сверху донизу бродягами на площадь. Наступило мгновение, когда самые отважные содрогнулись. Отброшенная лестница одну секунду стояла прямо, словно колеблясь. Затем она закачалась и, описав огромный круг радиусом в восемьдесят футов, рухнула на мостовую со своим грузом быстрее, чем подъемный мост, у которого оборвались цепи. Раздалось страшное проклятие, затем все замолкло, и несколько искалеченных выползли из-под груды убившихся насмерть.
Торжествующие крики сменились ропотом гнева и жалости. Квазимодо стоял невозмутимо, опершись о балюстраду локтями, и смотрел вниз. Он имел вид древнего, обросшего волосами короля, смотрящего из окна своего дворца.
Жан Фролло находился в критическом положении. Он очутился на галерее с глазу на глаз со страшным звонарем, отделенный от товарищей отвесной стеной в восемьдесят футов. Пока Квазимодо возился с лестницей, Жан побежал к дверце, которую думал найти отворенной. Напрасно: выходя на галерею, глухой запер дверь за собой. Жан спрятался за одну из статуй, затаив дыхание и устремив на страшного горбуна растерянный взгляд, как человек, который, ухаживая за женой сторожа в зверинце и идучи однажды вечером на любовное свидание, ошибся, перелезая через стену, и неожиданно очутился лицом к лицу с белым медведем.
В первую минуту глухой не заметил его. Но наконец он обернулся и вдруг выпрямился: он увидал студента.
Жан приготовился к жестокому нападению; но горбун стоял неподвижно, он только смотрел на студента.
– Хо! Хо! – крикнул Жан. – Что ты так печально смотришь на меня своим кривым глазом?
Говоря это, повеса исподтишка готовил самострел.
– Квазимодо! – закричал он. – Я тебе переменю имя. Теперь тебя станут звать слепой.
Раздался выстрел. Стрела просвистела в воздухе и вонзилась в левую руку горбуна. Квазимодо обратил на это внимания не более, чем если бы поцарапали каменного короля Фарамонда. Он вырвал стрелу и спокойно разломил ее надвое о свое толстое колено. Затем он скорее уронил, чем бросил, оба обломка. Но выстрелить Жану во второй раз не удалось. Сломав стрелу, Квазимодо, пыхтя, прыгнул вперед, как кузнечик, на студента и притиснул его латами к стене.
И в полумраке, при трепещущем свете факелов, произошло нечто ужасное.
Квазимодо схватил левой рукой обе руки Жана, который уже не сопротивлялся, чувствуя, что погиб. Правой рукой глухой, сохраняя молчание, стал снимать с зловещей медленностью со студента все части его вооружения – шпагу, кинжалы, шлем, латы, наручники. Как обезьяна, очищающая орех, Квазимодо бросал к своим ногам один за другим куски железной скорлупы студента.
Увидав себя безоружным, раздетым, слабым и обнаженным в этих ужасных руках, Жан не пытался заговорить с глухим, но нагло засмеялся ему в лицо и запел, с неустрашимой беззаботностью шестнадцатилетнего школяра, известную тогда песенку:
Elle est bien habillêLa ville de Cambrai.Marasin La pillè[143].
Он не кончил: Квазимодо, вскочив на парапет галереи, схватил его одной рукой за ноги и начал вертеть им в воздухе над бездной, как пращой. Затем послышался шум, как бы от ящика с костями, разбитого об стену, и в воздухе мелькнуло что-то, что остановилось приблизительно на трети пути, зацепившись за выступ здания. То было бездыханное тело, которое повисло, согнувшись, с перебитыми костями, с размозженным черепом.
