Аякчан молчала и лишь пялилась на тощую сутулую женщину с опущенной в вечной обиде складкой губ. Взгляд у нее был дикий — словно вместо своей матери, Верхнего духа Огня, она увидела злого духа юера, объявившегося в селении после смерти главной местной скандалистки.
«Может, и не прав я был, что не рассказал Аякчан, какая ее Огненная мамаша? — с раскаянием подумал Хадамаха. — Только разве б она мне поверила…»
— Я, конечно, извиняюсь очень…
Отец, обессиленный, с подпаленной шкурой, выбрался из кустов подлеска, поддерживая под лапу тяжело навалившуюся ему на плечо маму. Рядом, раздраженно хлеща хвостом по бокам, застыла Золотая тигрица, у ног ее вертелся Белый тигренок. Измученная Белоперая, тяжело хлопая крыльями, опустилась на землю — серый пепел и черная зола пятнали ее крылья, и сильно пахло жженым пером. Сзади сгрудились все Мапа, Амба и крылатые и с совершенно человеческим благоговейным ужасом на птичьих клювах, тигриных и медвежьих мордах глядели… нет, не на Владычицу Огня. А на их четверку и самого Хадамаху в первую очередь.
— Парень голый — сыночек мой, старший, Хадамаха! — В голосе отца прозвучала неприкрытая гордость. — Он нас всех от страшной Огненной смерти спас! Ну и приятели его помогли, не без того: госпожа жрица, значит, и кузнец с шаманом… Но Хадамаха — он, конечно, первый и главный! Наследник мой!
Хадамаха почувствовал, как рот у него обалдело приоткрывается, да так и застыл — голый чурбак с отвисшей челюстью. Хакмар стянул с себя парку и накинул ее Хадамахе на плечи.
— Челюсть сам подберешь, — хмыкнул он.
— Безобразие! — с чувством сказала Уот и снова всхлипнула. — Вот и еще доказательство, что меня вовсе не уважают! Хватают мой Огонь, делают с ним, что пожелают, меня не спрашивают…
— Как это? — с трудом, будто они из заржавленного металла, Аякчан расцепила зубы. В голосе ее прозвучало вялое возмущение: то ли теми, кто «не спрашивает», то ли самой Уот. — Ты же Дух Огня! Я вот албасы, а всегда знаю, где мой Огонь… Не каждый шарик, конечно… Или светильник… Но когда много…
— Разве его было много? — Уот шмыгнула носом и утерла голубые глазки выбившейся из пучка прядью тусклых рыжих волос. — Что ты, деточка, и не много совсем, на самом деле его гораздо, гораздо больше… — Ее губы снова задрожали, расползаясь в плаксивой гримасе. — Но ты права — как ты можешь быть не права, такая талантливая девочка? Ты за своим хозяйством хорошо смотришь, а я все запустила-а-а! Забросила-а-а! Весь Нижний мир в моем Алом огне, а его кто попало хвата-ает. Подземные кузнецы, Хожир с сыновьями, полные горны гребут, а попробуй им слово скажи, только отмахиваются… молотом! Еще издеваются: у тебя, говорят, три головы, а мозгов ни в одно-ой! Кузнецы все такие!
Хакмар смутился.
— А Эрлик, тот во-обще! Он на мне только ради Огня женился — ради прида-а-ного! А любит он Калтащ!
Теперь уже дернулся Хадамаха.
— На Верхних небесах у братца Нуми-Торума никогда спасибо не скажут, а попробуй им Голубого огня не зажги — сразу крик, жалобы! За духа меня не считают, будто я там только для отопления! Раньше хоть в Среднем мире уважали, а теперь там твой Храм главный — не я! — Уот укоризненно покосилась на Аякчан. — А я так на тебя рассчитывала, деточка. Нет-нет, я не упрекаю! Сама виновата. Ну что, скажите ради Пламени, во мне такого, что люди позволяют себе так со мной обращаться? Как я могу за своим Огнем следить, если все на меня плюют? А слюна — она мокрая! Мне вредно! — И слезы, отливающие голубым, покатились из глаз Уот на землю.
«Это что теперь — здесь будет новое место рождения Голубого огня? Который из слез Уот…» — ошеломленно подумал Хадамаха.
— В людях-то все и дело! — не обращая внимания на слезы Уот, отец гнул свое. — Зверей Огненных наделали, вас обидели, нас чуть не изничтожили. Вы уж накажите их как следует, Пламенная госпожа!
— Даже этого я сделать не могу! — Выражение вселенской обиды на лице Уот Огненной только усилилось. — Они же все сгорели!
Сгорели… рели… Сгорели. Хадамахе казалось, слово прыгает по вырубке, отталкиваясь от обугленных деревьев, перелетает к скособоченной Буровой и снова возвращается к нему, звоном шаманского бубна отдаваясь в ушах. Сгорели.
— Как… — Слова с трудом продавливались сквозь перехваченное спазмом горло. — Кто… сгорел? Где?
— Ох, ну там! — Уот Огненная небрежно махнула в сторону перекосившейся, черной от Огня Буровой, зловещим призраком застывшей на фоне неба. — Эти Огненные звери — они всех пожгли. И никто не спросил у меня разрешения!
Хадамаха уставился на Буровую — до боли, до рези в глазах. Словно надеялся, что она вдруг исчезнет — вместе со свершившимся ужасом.
— Там… там мой Брат! — наконец выдохнул он.
— Там мой отец! — эхом отозвался Донгар.
Хадамаха сорвался с места. Хакмарова парка соскользнула с плеч и упала в пепел, но Хадамаха даже не оглянулся. Ему плевать было, что он голый, что серый пепел липнет на покрытое потом тело, что горячая зола безжалостно жжет босые ступни, а внутренности пылают, точно он снова превращался в сапфирового медведя. Рядом с ним так же стремительно несся Донгар, и Хадамахе казалось, что это вовсе не человек, а тень, вернувшаяся из Нижнего мира, черная, мрачная, мертвая тень. Они ворвались на Буровую, пробежали через двор. Амбаров, сараев, жилых чумов и пристроек больше не существовало. Лишь обугленные остовы, будто обломанные зубы подземного авахи, торчали среди пепла и золы. Сзади слышался топот — Хадамаха знал, что Хакмар бежит за ними, что Аякчан несется над головой, но даже близость друзей не помогала.
«Брат… Брат…» Медвежонок, с которым они возились на полу берлоги, когда были маленькие, и рядом с которым Хадамаха засыпал, уткнувшись носом в лохматую шерсть. Могучий медведь, никогда не превращавшийся в человека… и оставшийся защищать людей, когда его собственное племя ополчилось против них. Брат!
Провал входа зиял, как пятно мрака. Лишь железные косяки тускло светились раскаленным металлом. На Хадамаху дохнуло жаром, и он нырнул во мрак подземных коридоров.
— Вперед, направо, потом вниз! — прокричал сзади Хакмар.
Липкий пепел приставал к подошвам, оседал на груди и плечах, склеивал мокрые от пота волосы. Хадамаха пробежал узким, как змеиный желудок, коридором — казалось, тот уводил в бесконечность, в нем было темно и жарко, и так легко поверить, что в конце ждут пылающие владения повелителя мертвых Эрлик-хана. Рядом скользила молчаливая тень — ни топота ног, ни дыхания, ни даже стука сердца, словно черный шаман уже растворился в горячем мраке Нижнего мира. Из-за поворота мелькнули красные отсветы, делая мысль о Нижнем мире сокрушительно реальной. Хадамаха замер во мраке, глядя на мерцающие на полу отсветы Красного огня. И медленно пошел вперед. Остановился у поворота коридора, глядя на красную полосу света на полу, так похожую на полосу крови. Ему не хотелось сворачивать… туда. Здесь, в темноте, еще оставалась надежда, которая там, в свете Алого огня, сменится безжалостным знанием.
Только черный шаман не умел обманывать себя. И жалеть, и надеяться тоже не умел. Донгар шагнул мимо и скрылся за поворотом. Хадамаха пошел за ним, как привязанный.
Точно как в подземельях Сюр-гудского храма, в светильниках колыхались Алые огоньки, бросая зловещие багровые отблески на стены угольно-черного цвета — на плотно подогнанных гранитных плитках лежал толстый слой сажи. Огненные звери прошли этим коридором, оставляя за собой горящие светильники и… мертвых. Обуглившиеся тела, похожие на выпавшие из костра головешки. Молодой жрец, помощник Донгарова отца. Женщина, та самая, что хвасталась умением снимать шкуры, — почему-то уцелели волосы, длинные, черные с проседью косы. Еще от кого-то остался черный силуэт на обгоревшей стене — и больше ничего. Больше никогда… Хадамахе хотелось выть. Не реветь, как положено медведю, а выть, ненавидяще и жалобно, точно попавший в капкан волк. Нерожденный вой закупорил глотку, перекрыл дыхание, лишил сил. Ноги подогнулись, и он опустился на покрытый липкой золой пол, да так и застыл, не способный ни кричать, ни плакать, ни дышать, ни жить…
Аякчан появилась неслышно. На миг затаила дыхание — увидела тела. Закутала плечи Хадамахи потерянной паркой и села рядом, тесно прижавшись к его плечу. Хакмар встал позади, не пытаясь приблизиться или прикоснуться, но ощущение его присутствия было четким и ясным. И только Донгар просто стоял и смотрел во мрак — видимый глазами, но не ощутимый ни разумом, ни сердцем, ни чутьем. Тень. Безмолвие. И лицо его было лицом мертвеца.
Шорох, топот, неуклюжее спотыкание… Хадамахины родители и Золотая тигрица — уже в человеческом облике и даже в кой-какой одежде, ввалились в коридор.
— Да как же это… — растерянно забормотал отец, оглядываясь на сожженные тела. — Это ж… Они сами виноватые, верно? — жалобно спросил он, точно надеялся на подтверждение. — Нас сгубить хотели, сами в свою ловушку и попались, так?
