Стас смотрел в иллюминатор, прильнув щекой к холодному стеклу. Сплошное море деревьев, черное или бурое в это время года. Если они и пролетали над теми местами, где когда-то были города, то разглядеть ничего не удавалось. Кое-где встречались редкие хвойные пятна темно-зеленого и желтого цвета. Стас на секунду прикрыл глаза, пытаясь сориентироваться в пространстве, представить, в каком направлении летит дирижабль и насколько они отдалились от Стены. Когда-то он неплохо знал окрестности, но теперь воспоминания были похожи на вырезанные из газет фотографии. Попробуй теперь, спустя более чем двадцать лет, вспомнить, какие статьи эти фотографии иллюстрировали. Ни черта не выходило.
– Тебе уже приходилось летать? – тихо спросила Алиса.
Стас обернулся. Она сидела, обхватив себя руками и прислонившись боком к переборке. В салоне было прохладно, хотя, конечно, намного теплее, чем снаружи. Алиса улыбнулась и показала пальцем на его лоб.
– Смешная складка. Там, где прижимался к стеклу.
– Ну, – Стас пожал плечами, – по крайней мере эта морщина рано или поздно разгладится. В отличие от остальных.
– Не напрашивайся на комплименты, – покачала головой Алиса, – на старика ты не похож.
Стас усмехнулся и снова повернулся ногами в проход между креслами. Опять хотелось курить, но он не знал, можно ли курить в гондоле дирижабля.
– Я пару раз летал на военных самолетах. Даже с парашютом прыгал. А на дирижаблях пока не приходилось. Отец собирался взять меня как-то в экспедицию на большом дирижабле, знаешь, такие, с твердым корпусом. Но не сложилось, у нас в мореходке тогда объявили карантин, и все осенние каникулы мы просидели в казарме.
– А я летала, – сказала Алиса. – У пароходства был туристический дирижабль. Огромный, двухпалубный, с танцевальной залой, большой столовой, каютами. Как-то раз туда набирали официантов на замену, а у меня было окно в рейсах, и я согласилась. Думала, полетаю, посмотрю, как это… – Алиса грустно улыбнулась.
– Ну и как?
– Даже в иллюминатор ни разу не посмотрела, некогда было. Только и бегала с подносом между кухней и столовой. Так что даже не знаю, считается ли тот полет.
– Да уж… – Стас покачал головой. – Знаешь, а зато вот Шраму… Андрею пришлось полетать. Во время войны он почти полгода на грузовом дирижабле пролетал между Суматрой и каким-то островом. Не помню названия.
– Ого… Как у Жюля Верна.
– Что-то вроде того.
Стас неожиданно для самого себя протянул руку, взял холодную ладонь Алисы и, поднеся к губам, стал на нее дышать. По ее щекам растекся румянец, и Стас подумал, что вот сейчас она отнимет руку. Но Алиса подняла вторую и поднесла к его губам.
– Так лучше? – спросил Стас.
– Намного.
Он притянул ее к себе, наклонился. Она не сопротивлялась, подалась вперед и подставила губы. Они были сухие и горячие.
* * *
На самом деле полет дирижабля вовсе не был бесшумным. Переборки то и дело принимались поскрипывать, что-то постоянно завывало наверху, в узком пространстве между гондолой и баллоном, винтовые рули меняли направление не плавно, а резко, с характерными громкими щелчками. И все же ни один из этих звуков не способен был заглушить биение сердца Стаса. Он смотрел на Алису, которая, укутавшись в его пальто, задремала на своем месте. Задремала, но так и не отпустила руку. Сидеть так было неудобно, но Стас боялся пошевелиться. Все это – полет на дирижабле, первый за долгое время поцелуй, рука женщины в его ладони – это напоминало сон. Одно движение – и сон рассеется…
Страшно было даже думать об этом. Эти мысли, мысли о женщине, это было… незнакомо. Странно. Жизнь вдруг закружилась снежным бураном, понеслась поземкой вдоль только ей известной дороги. А куда? Бывало, часы растягивались в бесконечность, а тут вдруг дни стали ужиматься в часы, и в каждом часе было что-то чужое, опасное, неизвестное. Но это-то как раз и не пугало, это было привычно, он словно ждал перемен с тех пор, как перемены в его жизни почти перестали происходить, а все, что происходило, было похоже на пологую лестницу – ступень за ступенью он куда-то шел и знал, что будет еще одна ступень, и еще, и еще. Они, эти перемены, были неизменны, как день сменяет вечер, а вечер ночь. Он знал, что будет утро, он знал, что будет еще ступень. И все же в этой рутине смены дня и ночи всегда было что-то временное. Он словно чувствовал, что рано или поздно налетит ураган и солнца не станет посреди дня. Чувствовал, что еще придется закинуть за спину вещмешок и выйти на дорогу. Кто-то скажет слово. Кто-то подпишет приказ. Кто-то вскроет пакет. И вот уже идут по новым дорогам старые солдаты, а на дорогах все та же пыль, пропитанная потом, усталостью, размеренностью шагов, кровью, жаждой. Войной. Да, он ненавидел ее, ненавидел эту пыль, всей душой отрицал свою причастность к размеренной поступи солдатских ботинок. Но что толку в этом отрицании? Вот он, на той же дороге, и вот оно, осознание: здесь его место. Не в теплом кабинете, не за рулем машины, не в родовом особняке и даже не за дружеским столом. А здесь, в пыли, в незнании, в ожидании приказа судьбы, в том, что завтра может настать, а может и не настать. И это, увы, не пугало, хотя хотелось бояться именно этого.
А мысль о женщине пугала. Заставляла оглядываться через плечо. Словно искать чьего-то совета, словно говорить: как же так, разве это мое, разве могло случиться это в моей жизни? Но кто ответит? Дорога? Так ей все равно. Друзья? Но они такие же, как и он сам, они растеряются от такого вопроса и не найдут что сказать. Тогда, может, Бог? Стас вздохнул, глядя в иллюминатор за плечом уснувшей Алисы. Бог хорош тем, что к Нему всегда можно обратиться. Беда в том, что, когда спрашиваешь у Бога, отвечать приходится самому.
Стас осторожно высвободил свою руку из ладоней Алисы, откинулся в кресле. Вдруг навалилась усталость. Он закрыл глаза и стал проваливаться в сон.
И уже через мгновение шагал по залитому осенним солнцем саду, и на крыльце его ждал отец.
Стас проснулся внезапно. Рывком, как от пощечины. Вскинулся, оглядываясь. Все спали. Алиса поджала ноги, каким-то образом уместилась в кресле, укрывшись пальто Стаса. Шрам спал, смешно откинувшись, запрокинув голову, приоткрыв рот. На лице как-то четче обычного выделялся белесый шрам, нанесенный офицерской шашкой. Арчи, кинув свое пальто на пол, растянулся на корме. Как раз уместился поперек салона. Вот с шириной у толстяка была проблема. Едва влез между последними креслами и переборкой.
Что же все-таки его разбудило? Стас оглянулся в сторону носа гондолы. На передних креслах, перекинув длинные тощие ноги через проход, спал, надвинув шляпу на глаза, Скальпель. Даже в этом было что-то пижонское, и Стас, не удержавшись, усмехнулся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
