— Все бомбы разом!
Самолет дважды качнулся с крыла на крыло, оповещая своих о порядке бомбометания; набрав четыреста метров высоты, он прекратил подъем и на полном газу полетел по горизонтали над лесом; все его пулеметы открыли огонь. Бомбардиры успеют прицелиться, приняв в расчет высоту. Крестьянин, скорчившийся подле бортмеханика, старался никому не мешать; бортмеханик, держа ладони на рукоятках бомбосбрасывателей, не сводил глаз с поднятой ладони бомбардира, а тот выжидал, когда в его прицел войдет лес.
Ладони и того и другого опустились.
Маньену пришлось заложить разворот на девяносто градусов, чтобы увидеть результат; оба ведомых следовали за ним, и, казалось, три машины наискосок вертятся в карусели; над лесом взметнулся высокий столб черного дыма, всем хорошо известный: так горит бензин. Дым вздымался мелкими, частыми клубами, словно в этом спокойном лесочке, похожем в начале серого утра на любой другой, начался подпочвенный пожар. Около десятка человек бегом выскочили из-под деревьев, через несколько секунд выскочило еще около сотни, они бежали такой же неверной и растерянной побежкой, какою только что бежали стада. Дым, который относило ветром в поля, начал разворачиваться мощной волной, как всегда, когда горит бензин. Теперь неприятельские истребители наверняка уже в воздухе. Бомбардир вел фотосъемку, глядя в глазок видоискателя, как только что глядел в глазок прицела; бортмеханик, сняв ладони с рукояток бомбосбрасывателей, вытирал руки; крестьянин, крупный нос которого стал багровым, оттого что слишком крепко прижимался к плексигласу, притопывал — от радости и от холода. Самолет вошел в облака и взял курс на Валенсию.
Как только Маньен снова оказался над облаками и поле зрения расширилось, он понял, что дело плохо.
Облака распадались. И над Теруэлем в огромном просвете небо и земля просматривались на глубину в пятьдесят километров.
Чтобы возвращаться, не выходя из облаков, пришлось бы лететь далеко в обход над позициями фашистов, причем облака и там могли размыться в ближайшее время.
Оставалось надеяться, что истребители из Сарьона прилетят раньше неприятельских.
Маньен, радовавшийся успеху и отнюдь не жаждавший умереть именно в этот день, считал минуты. Если враг не подоспеет на двадцатой…
Они входили в совершенно чистое небо.
Один за другим, раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь неприятельских самолетов вынырнули из облаков. Республиканские истребители были одноместные с низко расположенными крыльями, их нельзя было спутать с «хейнкелями»; убедившись, Маньен отложил бинокль и дал приказ всем трем самолетам идти на сближение. «Были бы у нас сносные пулеметы, мы бы продержались», — подумал он. Но у них были все те же «льюисы», старые, не спаренные. «Восемьсот выстрелов в минуту на три пулемета — две тысячи четыреста. На „хейнкеле“: тысяча восемьсот в минуту на четыре пулемета — семь тысяч двести». Он знал эти цифры и так, но повторять их все же доставляло удовольствие.
Фашисты шли на группу из трех бомбардировщиков, но забрали влево, намереваясь для начала атаковать один. В небе не было ни единого республиканского истребителя.
Под боевыми машинами мелькнули перепела, совершавшие ежегодный перелет.
Гарде был на самолете слева.
Пюжоль, первый пилот, только что вручил Сайди жевательную резинку для раздачи экипажу, чтоб отпраздновать успех. Первый пилот хранил верность славным традициям Леклера: выбритый только с одной стороны (во исполнение некоего любовного обета), двадцатичетырехлетний, с крупным вздернутым носом, в широкополой соломенной шляпе с пунцовыми перьями, которую надел, как только отбомбился, и в фуляре Иберийской федерации анархистов (в которой он не состоял), Пюжоль в достаточной мере соответствовал тому образу красного бандита, который в ходу у фашистов. Остальные выглядели как все люди, за вычетом чулок, натянутых кое у кого под шлемом, да ружьеца Гарде. Сам же Гарде, поддерживая с твердой, хоть и не явной властностью порядок, без которого нет боевого успеха, допускал любые фантазии, к числу которых принадлежало и его деревянное ружье; а Маньен был подчеркнуто снисходителен ко всяческим прихотям воображения, когда они не вредили боеспособности, особенно если чувствовал, что такая прихоть — дань суеверию.
Гарде тоже сразу раскусил, в чем смысл немецкого маневра. Он увидел, что Маньен просигналил обоим ведомым, скомандовав им поднырнуть под «Селезня»: когда немцы начнут атаку, такой боевой порядок обеспечит возможность вести огонь из всех пулеметов одновременно. Гарде проверил пулеметные установки на своей машине, занял место в носовой турели, подумал в очередной раз, что на «льюисы» смотреть тошно, и повернул турель в сторону «хейнкелей», все разраставшихся над точкой прицеливания.
Несколько пуль царапнули фюзеляж.
— Не горюйте, что мало! — крикнул Гарде. — Будет еще!
Пюжоль змейками вел машину вперед. Впервые неприятельские истребители атаковали его в лоб на всей скорости, и он ощущал горечь, которую испытывает каждый пилот, когда управляет тяжелым и неповоротливым самолетом, а его атакуют скоростные. «Пеликаны» знали, что лучшие из республиканских истребителей сбили бы такой бомбардировщик в два счета. И, как перед каждым боем, всем вдруг вспомнилось, что под ними — пустота.
Скали, наводя пулемет, внезапно заметил слева от себя тяжелую бомбу: во время бомбардировки она не отцепилась.
— Вон они!
Маньен правильно рассчитал расстояния: «хейнкели» не могли окружить «Селезень». Два сверху, два снизу, три сбоку, они подошли так близко, что можно было разглядеть шлемы пилотов.
«Селезень» встряхнуло — все его пулеметы застрочили разом. В течение десяти секунд стоял адский грохот, трещали деревянные части, расщеплявшиеся под неприятельским обстрелом, трассирующие пули летели сплошной массой.
Гарде увидел, что один из нижних «хейнкелей» сорвался в крутое падение: Скали подбил либо стрелки других бомбардировщиков. В очередной раз Гарде ощутил, что внизу — пустота. Миро выбирался из хвостовой турели; рот его был приоткрыт, одна рука бессильно свисала, и кровь капала из раны, как из носика лейки, окропляя кабину. Скали выбрался из своего лотка, лег плашмя: у него было ощущение, что один ботинок взорвался.
«Перетянитесь!» — проорал Гарде, метнув Миро бортовую аптечку, как диск, и спрыгнув в лоток. Сайди перебрался к пулемету Гарде, бомбардир — к пулемету Миро: пилоты, кажется, остались невредимы.
«Хейнкели» возвращались.
Теперь они летели ниже: те, которые пытались вести атаку «свечой», были под огнем нижней стрелковой точки, а также шести пулеметов «Марата» и машины Мороса, трассирующие пули которых, перекрещиваясь, оставляли под «Селезнем» вязь из дымков. Когда был сбит первый «хейнкель», его напарник прошел поверху. Пюжоль вел машину на полном газу, все удлиняя и удлиняя восьмерки.
Снова трассирующие пули, снова грохот, снова треск деревянных частей. Сайди молча вылез из хвостовой турели, притулился над Скали, подле которого вытянулся Миро. «Если у них хватит нахальства притереться к нам сзади маятником, а не атаковать заходами…» — подумал Гарде. В полутьме кабины сквозь пробоины, оставленные неприятельскими пулями, мелькали, словно язычки пламени, проблески дневного света. Левый мотор отказал. «Марат» и испанец прикрыли «Селезня» с двух сторон. Пюжоль высунул в кабину лицо в крови, шляпы с перьями он так и не снял.
— Драпают!
«Хейнкели» уходили. Гарде взял бинокль: с юга приближались республиканские истребители.
Он выскочил из лотка, открыл аптечку, к которой остальные не притронулись, перетянул руку Миро (три пули в левой и одна в плече: угодил под очередь) и ногу Скали (разрывная в стопе). Сайди был ранен в правое бедро, но особой боли не испытывал.
Гарде заглянул к пилотам. Самолет летел под углом в тридцать градусов на единственном моторе. Ланглуа, второй пилот, показал пальцем на счетчик оборотов: тысяча четыреста вместо тысячи восьмисот. Скоро рассчитывать придется только на возможность спланировать. А они подлетали к Снежной горе. Внизу над чьим-то домом стоял спокойный дымок, безупречно вертикальный.
Пюжоль в крови, но раненный легко, чувствовал, что штурвал стал частью его тела, он ощущал его, как другие — свои раны. Счетчик оборотов перешел с тысячи двухсот на тысячу сто.
Самолет терял высоту со скоростью метр в секунду.
Внизу — отроги Снежной горы. Машина грохнется в ущелье, расплющится, как ошалелая оса об стену. За горою — снег широкими волнистыми полотнищами. А что прямо под ними?
Они прошли сквозь облако. В сплошной белизне кровавые отпечатки подошв, испятнавшие весь пол кабины, виднелись особенно четко. Пюжоль пытался выйти из облака, набирая высоту. Им удалось выйти именно потому, что машина падала: до горы оставалось шестьдесят метров. Земля надвигалась на них, но эти мягкие снежные горизонтали… Теперь, когда они успешно отбомбились и ушли из-под обстрела, им чертовски хотелось выпутаться.
