брали, потому что это просто невозможно. Но бабий норов, это знаешь как? Это когда уже никто ее не остановит и не переубедит. Поэтому, — и тут он даже наклонился, весь подался вперед, ближе к Ивану, и продолжил уже совсем тихо: — Помочь нужно Павлу Петровичу. Срочно! Ибо что он один, мальчонка, сделает? А эти уже плетут свои сети, плетут! И уже, я тебе даже скажу, и уже даже Гришку Орлова они скоро другим Гришкой выставят — Отрепьевым! Если, конечно, у них это получится. Но кто им это даст? Да никто! И сам Гришка не даст, и также мы. И даже особенно ты, господин ротмистр. Встань!
Иван встал. Никита Иванович мягко, по-отечески, хлопнул его по плечам и, не убирая рук с его плеч, продолжал своим обычным добрым голосом:
— А я видел, как он на тебя оглянулся. Тогда, от кареты. Эх, высоко взойдет твоя звезда, Иван! Да только что звезда! Звезды горят и гаснут. А мальчонку бросить — это какой грех! Вот ты Анюту ни за что не бросишь, ведь так же? А Павлушу?
Иван растерянно молчал. Никита Иванович наконец отпустил его плечи, грустно улыбнулся и продолжил:
— А ведь у Анюты отец с матерью. Мать — женщина набожная, душевная. Отец на службе всеми уважаемый, мортиру изобрел. А какой у Анюты жених! А что у Павлуши? Да ничего! Только одна черная зависть вокруг. И это уже сейчас, а что будет дальше? Мы же думали, что все будет просто: вы туда съездите, и вам там подпишут, мы ей это предъявим — и все. И тут вдруг такое известие! И нам уже пока что не до Павлушиного батюшки. Ехать к нему пока еще не надо, хоть бумага уже и написана… А нужно будет тебе, голубчик, сперва съездить в еще одно место. Вместе с господином Губиным, конечно. Губин там все знает — и дорогу туда, и крепость.
— Крепость? — спросил Иван. — Какая крепость?
И спросил он почему-то очень тихо. Никита Иванович на это понимающе кивнул, еще немного помолчал, потом сказал:
— А это тебе, голубчик, уже твой товарищ объяснит. По дороге. И ехать вам туда уже давно пора, да вот он никак не возвращается! Или уже вернулся? О!
И тут Никита Иванович поднял вверх указательный палец. А и верно, подумал Иван, шаги, это Семен идет! И он повернулся к двери.
Дверь отворилась, и вошел Семен. Но в каком он был виде! Иван его чуть узнал. Еще бы! Семен же теперь был бородатый, подстриженный в скобку, и еще в старообрядческом кафтане. И с парой грубых холщовых рукавиц в правой руке.
— Доброго здоровьичка! — сказал Семен, но по-холопски кланяться не стал, а только оскалил зубы. Зубы у него были хорошие: большие, крепкие и белые.
— Вот и наш богатырь пришел, — радостно сказал Никита Иванович. — Наш витязь! Ну что, витязь? Ехать пора!
— Пора! — сказал Семен, теперь уже нарочно налегая на «о». — Очень пора, господин! — и опять показал зубы.
— Ты, Семен, крепко выпивши, что ли? — озабоченно спросил Никита Иванович.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — уже своим нормальным голосом сказал Семен. — А ехать и вправду надо очень скоро. — Тут он повернулся к Ивану и велел: — Давай, иди переодевайся, там тебе все уже готово. И пусть тебя покормят тоже, и быстрее, и сразу спускайся вниз, там кони уже ждут. Давай!
Вот и все, что ему тогда было сказано. И Иван пошел оттуда. Пришел к себе, а там — только уже не на софе, а на нарочно принесенном стуле — лежала его новая одежда: вольная, простонародная. И к ней под тем стулом стояли такие же простые сапоги с сильно стоптанными каблуками. Но, делать нечего, Иван переоделся и переобулся, а из своего прежнего взял с собой только портмонет с колечком для Анюты, спрятал его за пазуху, сел на тот стул и задумался.
Хотя чего тут было думать, когда и так все было ясно, что им нужно ехать в Шлиссельбург. И добровольно!..
Но, тут же подумал Иван, какой Шлиссельбург, кто его туда в этом ошметье пустит. Да чтобы туда ехать, нужно быть хотя бы флигель-адъютантом с бумагой с личной подписью, или самим Унгерном, а то и вообще Шуваловым. А холопу что там делать?! Или Семен уже что-то придумал? Или… И тут Иван вспомнил, как дядя Тодар уходил из Данцига вместе с его величеством. А здесь… И тут Иван даже зажмурился, и даже в мыслях не стал называть это имя, потому что он знал, что за это бывало и не таким, как он. И дальше подумал уже вот что: что ноздри! И даже что голова! А просто ничего от него не останется, вот что, и поэтому когда Данила Климентьич придет о нем спрашивать, то господин секретарь сделает вот такие глаза и скажет: сударь, да вы что, да у нас таковой нигде, ни в каких списках-реестрах не значится, может, вы что-нибудь напутали, нет такого ротмистра с такой фамилией, может, не ротмистр, а вахмистр или, может, не Заруба, а Поруба? Или, может, не Иван? А после так усмехнется, и так склонит голову, и так многозначительно прищурится, что о чем тут еще спрашивать? И воротится Данила Климентьич домой, и, ничего никому не говоря, сядет за стол на свое место и начнет вот так вот барабанить пальцами. И тогда Марья Прокофьевна сразу мигнет, Тимофеевна поставит стопку, а рядом на блюдечке хлеба и луку, Данила Климентьич возьмет стопку, поднесет к самым губам и еще сильней нахмурится. И тут вдруг войдет Анюта. И как увидит батюшку, так сразу…
Ну и так далее. И неизвестно, до чего бы еще тогда Иван додумался, но тут вошел Степан и сказал, что нужно срочно перекусывать и ехать, пойдемте, я вас провожу. И провел, но не в столовую, как это раньше всегда было, а в какую-то каморку при кухне, там посадил за какой-то колченогий стол на колченогую же лавку, тут подвернулся поваренок, сунул миску гречки, хлеб и кружку кваса. Иван спорить не стал, съел все быстро и с ожесточением, встал и сказал: куда теперь?! Степан, а он был рядом, сразу повел его вниз. Внизу, во дворе за конюшней, стоял грязный возок, запряженный парой ладных лошадей. Господин майор сейчас придут, сказал Степан, развернулся и ушел обратно. А Иван походил вокруг тех лошадей, еще раз осмотрел их и опять подумал, что кони ладные, даже весьма.
