И они нарочно такие нечищенные, чтобы никто не удивлялся, что у таких хозяев вдруг такие кони. Значит, дело затевается весьма непростое, думал Иван, залезая на козлы. Только зачем это ему? Ну а отказаться как? Семен тогда начнет смеяться и говорить всякое. А Никита Иванович… А Екатерина Алексеевна… А солдат Ефрем Голубчиков, который лежит в лазарете, потому что он его еще в самом начале пропорол насквозь… Это все как? Это все ноздри и Сибирь! Так что держись, Иван, Семена, а там, глядишь…
Но дальше думать не хотелось, потому что, и это Иван знал точно, можно сглазить. Поэтому он просто, ни о чем не думая, сидел на козлах и в одной руке держал кнут, а вторую нет-нет да и прикладывал к груди, где под кафтаном лежал портмонет, а в портмонете колечко. Так он сидел минут с десяток, а после к нему быстро вышел Семен, быстро сел и быстро приказал ехать, держать опять через Литейную. Иван понимающе кивнул и сразу тронул лошадей. Но тут Семен сказал:
— И не надейся! Не как в прошлый раз! А возьмешь два квартала левей.
— Почему?
— Да потому что нельзя! — строго сказал Семен. — А вдруг кто сглазит. Левей возьмешь, я говорю! — Иван сильно нахмурился. Но Семен нахмурился еще сильней! И очень мрачным голосом добавил: — Сон мне сегодня был гадкий. Нет, просто очень гадкий сон. Гони!
И Иван погнал, насколько это было можно. Везде же были караулы! Может, их стало даже еще больше. Но, правда, уже мало кто из них кого останавливал. Они просто стояли, и все, больше для виду. Поэтому Иван с Семеном достаточно быстро выехали на Литейную (но не к Анюте, конечно) и там сразу повернули к реке, на Воскресенский перевоз, плашкоута же там тогда еще не было, а моста и подавно, и перевезлись на ту, на Выборгскую сторону, и все это молча. А дальше мимо каменных госпиталей и артиллерийской лаборатории — и там опять вспомнился Данила Климентьич, но, слава Богу, хоть не встретился — и, через рогатку, выехали за город, на ту дрянную дорогу. Иван правил и помалкивал, Семен сидел за седока и тоже ничего не говорил. Так они проехали еще, может, с версту, а потом Иван не выдержал и, обернувшись к Семену, спросил:
— Так и куда это мы едем? И зачем?
Семен — а он, мы забыли сказать, был одет уже вполне прилично, по-приказчичьи, — Семен важно сказал:
— Едем на мызу Морье. Это скоро будет поворот направо, на Ржевку, и мы туда повернем. А потом еще раз повернем, уже на саму Морью. Понял?
Иван на это только усмехнулся, потому что так разве поймешь. И он опять отвернулся, стал смотреть вперед, на дорогу, и править. Тогда Семен теперь уже сам заговорил, и уже вот как:
— А почему все должны знать, зачем я туда еду? Это же моя коммерция и моя прибыль. Вот так я вам сейчас все расскажу! Тогда же все туда поедут. Так, Ваня? Ваня Хлыст тебя зовут, запомни. Двадцать девять лет, неженатый. А мне тридцать три! Никифор Аверьянович Гольцов, тоже запомни. А едем мы в Морью. Ну, не в саму Морью, конечно, потому что нам там нечего делать, а, не доезжая до нее, и еще даже до господской усадьбы, Фридериксовых палат, повернем налево, и там, через поле, стекольный завод. Вот нам туда, к Ерофееву. Поташ хотим ему продать задешево. Не верите? И правильно! Потому что не поташ, а глину. А глина хороша! Как масло! Что, и в глину тоже нет? Тогда печь ему сложим! Старая печь у них лопнула, а я печник. По заводским печам. И в печника не верите? Ну и не верьте. А я больше ничего вам говорить не буду, потому как мы с ним так сговорились, с этим Ерофеевым: чтобы никто к нам не совался и нашу с ним коммерцию не рушил! Где сговорились? В «Любеке», за третьим столом с краю, там, где сверху попугай сидит. А мы под ним сидели, пили чай. Да я о нем, о Ерофееве, и раньше слыхивал, Фрол Севастьяныч мне еще в прошлом году говорил: «Никишка, а ты не зевай! Это самое твое место, этот Морьинский стекольный завод, он же…»
Ну и так далее. Семен как начал говорить об этой Морье и об этом заводе, а потом о Ерофееве, потом о Фридериксах, сколько они дерут с того Ерофеева аренды, и как вообще к этим Фридериксам денежки сами плывут, а после опять про Морью, а после об их соседе Остермане и какие там рыбные места, у Остермана этого, это же, Ваня, море, а не озеро, Ладога эта, ты на Ладоге бывал?..
И еще раз так далее! Семен говорил не умолкая, Иван его вначале слушал, потом перестал, потому что, думал, зачем ему все это, все эти заводы и бароны, Ерофеевы и Фридериксы с Остерманами, какой из Семена Никифор, дурь все это, болтовня. А правда где? Но Семен все говорил и говорил, Иван помалкивал, время было уже совсем позднее, ночь, они уже давно проехали Ржевку, а потом еще какую-то деревню, где на горке был виден добротный господский дом, и опять въехали в лес, просто в дремучую, даже будто заповедную чащобу, но дорога была хороша, Семен это тоже заметил и тут же сказал, что это Ерофеев постарался, он же стекло возит, ему нужна хорошая дорога, гладкая, и им это тоже с руки, потому что им нужно как можно скорей.
— И еще, — сказал Семен, — нам же надо будет съехать в таком месте, чтобы на обочине следов не осталось. Они же сзади едут и зорко смотрят, понял?
И вот только тут он замолчал. После еще раз спросил:
— Понял?
И это он сказал хоть и сердито, но вполголоса, как будто боялся, что их услышат. И это при том, что они после Ржевки ни одной встречной подводы не видели. Иван думал, они здесь одни. А вот и нет! А вот, как говорит Семен, за ними еще кто-то едет! Но кто? И Иван вместо «понял» спросил:
— Кто «они»?
— Они! — опять сказал Семен, только теперь уже значительно. И еще раз так же сказал: — Они! — И еще: — Ты ехай! Ехай!
Они проехали еще немного, но тут Иван опять не удержался и сказал:
— А Никита Иванович мне совсем по-другому говорил: не про мызу, а про крепость. И
