Были и третьи. Они настаивали на том, что любое взаимопроникновение между Сапас Умана и морем сновидений совершается лишь в сознании, и потому все попытки вычислить физическое расстояние между ними обречены на провал. Воистину, уверяли они, с тем же успехом можно измерить промежуток между одной мыслью и другой. Оппоненты называли эту теорию пораженчеством и вульгарной метафизикой. Они напоминали, что человек вступает в воды моря сновидений трижды, а всю остальную жизнь оно не достижимо даже в мыслях. Не совсем так, возражал лидер третьей группировки, мистик из Джума по имени Карасофия. Стена, разделяющая Метакосм и Косм, постепенно становится тоньше, и скоро наступит время, когда она окончательно рухнет. Тогда разум Сапас Умана, который кажется столь наивным и конкретным, даже в своем зачаточном состоянии станет главным производителем чудес.
Если бы Карасофия не погиб за свои идеи от руки убийцы на поле подсолнухов близ Элифаса, он мог бы заглянуть в мысли тех, кто собрался на праздничный парад в Эвервилле, и нашел бы в них подтверждение своей гипотезы. Все участники парада грезили наяву.
Взрослые мечтали стать свободными, как дети; дети меч тали получить родительскую власть.
Любовники глядели друг на друга и видели будущую ночь; старики и старухи смотрели на свои морщинистые руки или в голубое небо и видели то же самое.
Кто-то грезил о сексе, кто-то — о забвении, кто-то — о разгульном веселье.
А дальше по маршруту парадного шествия, возле окна, из которого он недавно вывалился на тротуар, сидел чело век, грезивший об Искусстве: о том, как его получит и навсегда перейдет предел времени и пространства.
— Оуэн?
Будденбаум не думал, что увидит его еще раз, по крайней мере, не в этой жизни. Но мальчишка стоял перед ним, та кой же, как прежде.
— Здравствуй, здравствуй…
— Как ты? — спросил Сет.
— Терпимо.
— Хорошо. Я принес холодного пива.
— Очень предусмотрительно.
— Считай это предложением мира.
— Принято, — сказал Будденбаум — Иди сюда, садись. Он похлопал по доскам рядом с собой.
— У тебя усталый вид.
— Не выспался.
— Молоточки мешали?
— Нет. Думал о тебе.
— Господи.
— Я хорошо о тебе думал, — уточнил Сет, усаживаясь рядом с Будденбаумом.
— В самом деле?
— В самом деле. Я хочу пойти с тобой, Оуэн.
— Куда?
— Туда, куда ты уйдешь после парада.
— Я никуда не собираюсь уходить, — возразил Будденбаум.
— Ты останешься жить в Эвервилле?
— Я нигде не останусь жить.
— Это способ от меня отделаться, — заметил Сет, — но почему ты не говоришь прямо? Скажи, я встану и уйду.
— Нет, это не способ от тебя отделаться, — ответил Оуэн.
— Тогда я не понимаю.
Оуэн обдумывал что-то, глядя в окно.
— Я слишком мало о тебе знаю, — проговорил он — И все же, мне кажется…
— Что?
— Я никогда никому не доверял, — сказал Оуэн. — Вот в чем дело. Хотелось доверять, и не раз, но я боялся разочарования. — Он посмотрел на Сета. — Знаю, я сам себя обманы вал, я придумывал себе чувства, — продолжал он, явно в смятении, — наверное, и любовь придумывал. Но это был мой выбор, так я защищался.
— Ты никогда никого не любил?
— Я испытывал страсть. И не раз. В последний раз — в Италии. Забавно. Унизительно, нелепо, весело. Но любовь? Нет. Я никому не доверял настолько, чтобы полюбить. — Он тяжело вздохнул. — Теперь уже поздно.
— Почему?
— Потому что любовь — это человеческая страсть, а я скоро стану свободным от всяких чувств. Вот я тебе все и сказал.
— Ты хочешь сказать… Ты перестанешь быть человеком?
— Да, именно.
— Это из-за аватар?
— Можешь думать и так.
— Объясни, пожалуйста.
— Встань, — сказал Оуэн, подтолкнув Сета. — Выгляни в окно.
Сет посмотрел. Оуэн встал сзади, положил ему руки на плечи.
— Смотри на перекресток.
Машин внизу не было; до окончания парада улица принадлежала пешеходам.
— Что я там должен увидеть? — поинтересовался Сет.
— Подожди немного, — промолвил Оуэн, передвигая пальцы ближе к шее Сета.
— Хочешь сделать мне массаж?
— Помолчи, — сказал Оуэн. — Сейчас… сейчас увидишь.
Сет почувствовал легкое покалывание в шее, которое быстро распространилось и растаяло в основании черепа. Он тихо вздохнул от удовольствия.
— Хорошо.
— Смотри на перекресток.
— Хорошо бы ты просто…
Он не договорил. Сет лишь ахнул, схватившись обеими руками за подоконник.
— Бог ты мой.
Перекресток исчез; улицы потекли, будто потоки лавы, украшенные алыми и золотыми лентами. Четыре потока со всех сторон перекрестка, сужаясь, двигались к центру, где превратились в крохотные полоски, а блеск их стал таким нестерпимым, что Сет опустил глаза.
— Что это? — выдохнул он.
— Красиво, правда?
— Бог ты мой, еще бы! Это ты сделал?
— Это не делают, Сет. Это не витает в воздухе, как стихотворение. Это можно лишь привести в движение.
— Ладно. Но это ты привел это в движение?
— Да, я. Много лет назад.
— Ты ничего мне не рассказывал.
— Это приглашение на танец, — мягко прошептал Оуэн над самым ухом Сета.
— Какой танец?
— Танец жизни и становления, — ответил Будденбаум — Смотри на него, и забудешь твоих ангелов с молоточками, что стучат по небу с той стороны. Вот оно, настоящее чудо.
— Где все сходится.
— Да.
— Ты сказал, что твое путешествие закончится на перекрестке.
— Вспомни об этом потом, — сказал Оуэн, и голос его посуровел. — Вспомни, что я ни разу тебя не обманул. Я никогда не говорил тебе, что пришел навсегда.
— Нет, ты ничего такого не говорил. Я хотел бы, но ты не говорил.
— Ну, раз мы друг друга поняли, значит, можно еще раз позабавиться на прощание.
Сет отвернулся от окна:
— Не могу больше смотреть на это. Тошнит. Оуэн легко пробежался пальцами по его волосам.
— Все, — сказал он. — Смотри, ничего нет.
Сет посмотрел на перекресток. Видение исчезло.
— И как это будет? — спросил он. — Ты встанешь на перекрестке, и они тебя заберут?
— Все не так просто, — сказал Оуэн.
— А как?
— Я сам толком не знаю.
— Но ты знаешь, что с тобой будет в конце, ведь так?
— Я знаю, что я стану свободным от времени. Прошлое, будущее и мгновение сна между ними станут одним бесконечным днем…
Голос его становился тише и тише, так что в конце Сет почти не разобрал слов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
