Гостахам обследовал ковер с обеих сторон, проверяя плотность узлов и соответствие узора рисунку, и высказал свое одобрение нескольким рядам, которые мы закончили. Затем он сказал, что его требуют по делу еще где-то и круто повернулся на каблуках. Я бежала за ним и благодарила за посещение.
— Бог да будет с тобой, дитя мое, — отвечал он, как будто божественная помощь одна могла спасти меня.
Я смотрела, как он взбирается на коня, дожидавшегося его. Прежде чем ускакать, он сказал со странным восхищением:
— Маш’Аллах! Ни землетрясения, ни чума, ни нищета не помешают тебе творить ковры, услаждающие глаз!
Легкими шагами я вернулась к станку. Малеке и Катайун ожидающе глядели на меня, и я засыпала их похвалами, заверяя, что покровитель доволен нашей работой. От облегчения, что мы прошли первую проверку, я выпевала цвета, словно соловей, до самой полуденной трапезы.
После еды остальные занялись домашними делами, а я все внимание сосредоточила на вывязывании нового ковра с перьями. На этот раз было гораздо легче, потому что я хорошо помнила узор и подбирала краски, согласно поправкам Гостахама для моей первой попытки, стараясь сделать этот рисунок еще красивее. Работа доставляла мне огромное удовольствие. Пальцы летали над узлами, словно птицы, парящие над поверхностью реки, а ковер плыл под моими пальцами, как вода.
Во дворе было жарко, и я утирала пот со лба. Время от времени матушка подносила мне воды с розовыми отжимками для освежения. Но я была сосредоточена на том, что делала, и забывала о бегающих детях и ревущих ослах, тащивших поклажу по улице. Я словно сама жила в поверхности ковра, окруженная умиротворяющими цветами и образами вечного спокойствия. Затерявшись в его красоте, я позабыла о нищете вокруг. К наступлению ночи матушке пришлось оттаскивать меня от работы и напомнить мне, что надо поесть и дать отдых рукам.
Матушка напевала:
Любовь моя в поясе тонка,Словно кипарис.Но дует ветер, а моя любовьНе ломается, не гнется.
Несколько месяцев спустя мы закончили кипарисовый ковер для Гостахама. Мы выложили его во дворе и собрались вокруг, чтобы повосхищаться им сверху, глядя так, как увидит его владелец.
— Как похоже на те сады, что ожидают нас, если будет Господня воля! — воскликнул Давуд. — Владелец почувствует умиротворение, расположившись отдохнуть на таком сокровище.
Салман и Шахвали были так восхищены, что вбегали на ковер и сбегали с него, пока не столкнулись и не повалились в сплошной путанице рук и ног.
— Словно в парк сходил! — кричал Шахвали; в самом деле, раскинув руки и ноги, он лежал, будто вплетенный в самую середину сада.
Я начала хохотать над мальчишечьей безалаберностью, а за мной и остальные, а когда мы встретились глазами — матушка, Малеке и Катайун, — мое сердце вознеслось от радости, что наше первое дело завершено. Мы так хорошо работали вместе, ощущая, что строим будущее, благодетельное для всех. И благодаря этому не согнулись и не сломались, как сами кипарисы.
Гостахам прислал своего человека забрать ковер, а несколькими днями позже я отправилась поговорить о нем. Мне хотелось знать, удалось ли нам именно то, чего он хотел, и услышать его оценку нашей работы. Радостно было услышать, что заказчику он понравился настолько, что был сделан заказ на другой, такого же размера, дабы иметь пару, украшающую Большую комнату. Гостахам посоветовал ему заказывать их одновременно, чтобы я могла выкликать цвета сразу для двух станков. Но я была просто счастлива принять заказ.
Гостахам поинтересовался, как продвигается моя работа над «перьевым» ковром, и я сказала ему, что работаю над ним каждый вечер.
— Постарайся закончить быстрее, — посоветовал он, — близится время полугодичного посещения гаремом Большого базара.
Я промолчала, но источник надежды забил в моем сердцем.
— Если закончишь, я позволю тебе выставить его в моей лавке.
За это я поблагодарила его сорок раз и почти побежала домой, чтобы вернуться к работе. Я была так воодушевлена, что пренебрегала матушкиными наставлениями и работала над «перьевым» ковром каждый день, пока не становилось совсем темно. Когда время начало поджимать, я ускорила работу, вывязывая узлы при масляной лампе далеко за полночь.
Бахрому я окончила за день до срока и, когда ковер подровняли, увидела, что Гостахам был прав с выбором красок: именно тонкие переходы цвета делали ковер превосходящим тот, первый. Все части его были на местах, словно составляющие хорошего жаркого; ковер радовал и глаз, и сердце.
Рано утром Салман и Шахвали помогли мне отнести ковер на Лик Мира. Они были достаточно юны, чтобы им не запрещалось, подобно взрослым мужчинам, смотреть на женщин шаха. Но все же, чтобы защитить и их, я отослала мальчиков домой перед воротами базара и сама дотащила скатку до лавки Гостахама. Старшая дочь, Мербану, была вызвана из своего дома, чтобы сидеть в лавке. Она одарила меня холодным клевком в щеку и сказала:
— Похоже, день будет долгим. Хотела бы я заняться чем-то другим.
На ней была рубаха ослепительно-оранжевого цвета, наверняка выкрашенная в шафране. Узор «древа жизни», выписанный хной на ее ладонях, почти не стерся. Все это говорило мне, какой праздной она была. Я проглотила ответ, уже просившийся с губ.
— Не волнуйся, я сделаю все, чтобы тебе помочь, — сказала я так любезно, как могла.
Не ожидая дальнейших упрашиваний, она оплыла на большую удобную подушку со вздохом, означавшим изнеможение, и стала наставлять меня, как передвинуть рулоны ковров из одного угла в другой.
Я сгибалась и притворялась, что не могу одна передвинуть рулон. Тянула и пыхтела до тех пор, пока Мербану, устыдившись собственной праздности, не вставала помочь мне, хотя прилагала к этому очень мало сил.
Дамы из гарема шаха Аббаса начали просачиваться на базар и проникать в лавки. Я вывесила свой «перьевой» ковер на самое видное место в нише и стала ждать, что случится. Вскоре Джамиле, такая же красивая, какой я ее запомнила, прошла мимо, не взглянув на нашу лавку.
— Любимица шаха! — воскликнула я.
Мербану посмеялась над моим невежеством.
— Уже нет, — сообщила она. — Самая новая — Марьям. Ты узнаешь ее по цвету волос.
Когда позже утром в нашу лавку вошла Марьям, я поняла, что это та самая женщина из гарема, которую я видела годы назад, та, чьи волосы горели, как рассвет, но тогда она выглядела растерянной и испуганной. Теперь она была ухоженной, говорила на фарси, как на родном черкесском, и, похоже, занималась судьбой своих сестер. Темные глаза и брови давали взору отдых от пламени рыжих волос. Поздоровавшись с нами, она оглядела товары Гостахама и увидела мой ковер.
