Придерживаясь все той же враждебной линии, 10 февраля 1865 года Эскюдье пишет Верди, что пришел к Россини и – о чудо! – застал его за работой. «Он писал, попробуйте угадать что – фортепьянную ритурнель для трио из «Аттилы», которое мадемуазель Патти и господа Гардони и делле Седие исполняли у него дома прошлым вечером. «Не спешите делать выводы, будто я позволяю себе аранжировать музыку Верди, – сказал он мне, – но, прежде чем начать новое произведение, всегда устраивают много шума, а так как я не хочу, чтобы упустили что-либо из этого прекрасного трио, я позволил себе добавить шесть-восемь тактов ритурнелей». Что же касается остального, он, как всегда, опровергал, протестовал, уверял в искренних дружеских чувствах по отношению к вам и просил передать привет вам и мадам Верди, что я и делаю, ни в малой степени не веря его россказням об искренней симпатии. Voίlά!»[101]
Написание и оркестровка мессы ни в коей мере не указывают на то, что Россини стал серьезным. Его юмористические выверты, подтверждающиеся тем, что он назвал «маленькой торжественной» очень большую и только местами торжественную мессу, упорно сохранялись так же, как и острота его выражений. Так, например, в письме певице Каролине Унгер от 1864 года он замечает: «Имею честь сообщить вам, что во всем Париже есть только один дом, освещенный маслом, – это мой дом. Это почтение, которое я оказываю веку – мрачному веку – просвещения». Азеведо сообщает: «Однажды утром скромный автор этих воспоминаний нашел его [Россини] в очень плохом расположении духа. Ему предстояло написать двенадцать рекомендательных писем 2 , подписать кипу фотографий и проиллюстрировать множество альбомов несколькими тактами своих музыкальных произведений. Когда он увидел входящего посетителя, то пожаловался: «Боже, как утомительна слава! Какие счастливые люди мясники». – «Почему же вы не выбрали себе эту профессию? – шутливо спросил посетитель, желая повеселиться за его счет. – У вас была хорошая возможность поучиться в детстве, когда родители поместили вас в пансион с одним из них в Болонье». – «Я с радостью так поступил бы, – ответил он, – но не смог, то была не моя вина. Мной плохо руководили!» При этих словах двойной взрыв смеха, словно по волшебству, развеял его дурное настроение».
2 мая 1864 года Мейербер, отполировывающий партитуру «Африканки», которую уже репетировали в «Опера», умер, проболев десять дней. Россини, любивший аффектированного немца и наслаждавшийся его обществом и его непомерной лестью, был особенно опечален потерей коллеги, столь близкого ему по возрасту (на неполных шесть месяцев старше его). Они были знакомы почти пятьдесят лет. Россини откликнулся на эту потерю, написав хорал «Погребальную песнь» на слова, начинающиеся с фразы: «Pleure! pleure! muse sublime»[102], для мужского хора в сопровождении турецкого барабана. Внизу последней страницы рукописной партитуры Россини написал: «Несколько тактов похоронной песни на смерть моего бедного друга Мейербера. Дж. Россини» 3 .
Но не все записанные отзывы Россини на смерть Мейербера были выдержаны в том же торжественном ключе. Верди рассказал Итало Пицци, что молодой племянник Мейербера написал похоронный марш на смерть дяди и пришел к Россини, чтобы сыграть его на фортепьяно, надеясь получить одобрение маэстро. Рассказывая этот забавный случай, Верди сел за фортепьяно; Пицци утверждает, будто он походил на Россини, комментирующего марш: «Очень хорошо, очень хорошо! Но не кажется ли вам, что было бы лучше, если бы умерли вы, а ваш бедный дядюшка сочинил бы марш?» Верди так прокомментировал слова Пицци: «Так Россини убивал».
Доказывая энергией и разумом своих слов то, в чем он отказывает себе, описывая себя, Россини написал Гаэтано Фаби из Пасси 6 июня 1864 года:
«Дорогой Гаэтанино,
пользуясь случаем, что мой друг Антонио Перуцци едет в Болонью, посылаю свой небольшой портрет, недавно написанный. Мои парижские друзья утверждают, будто он имеет большое сходство, однако отражаемая им энергия только кажущаяся, из-за возраста моя слабость настолько возросла, что я не полагаюсь на свои ноги, а также память, сообразительность, разум и т. д. и т. д. – все приходит в упадок. Для того чтобы избежать всех этих несчастий, мы должны нести наказание уходом в небытие. Так что давайте жить и сохранять терпение. «Небольшой портрет», возможно, оттиск одной из фотографий, сделанных Надаром (Феликс Турнашон)».
На один из россиниевских вечеров в 1864 году были приглашены американский банкир Чарлз Мултон и его красивая и музыкально одаренная жена, в прошлом Лили Гриноу из Кембриджа, Массачусетс, впоследствии прославившаяся как автор легких и увлекательных мемуаров, изданных под фамилией ее второго мужа – Лили де Хегерман-Линденкрон. В своей книге, озаглавленной «На площадках памяти», она пишет: «Нас пригласили на один из россиниевских субботних вечеров. Здесь присутствовало странное смешение людей: дипломаты, известные представители общества, но, мне кажется, среди гостей больше всего было артистов, во всяком случае они так выглядели. Мне показали самых знаменитых: Сен-Санса, князя Понятовского, Гуно и других.
Князь [Ричард фон] Меттерних 4 рассказал мне, как Россини однажды сказал, будто сожалеет о том, что люди, похоже, чувствуют себя обязанными исполнять его произведения, находясь в его доме. «J’acclamerais avec délice «Аи claίr de la lune» тете avec variations»[103], – говорил он со своим обычным комическим видом. Жену Россини зовут Ольга. Некоторые считают ее вульгарной. Она настолько обыкновенна и претенциозна, что сделала бы дом и салон Россини заурядным, если бы маэстро не возвышал все своим присутствием. Я видела письменный стол Россини, и это нечто незабываемое – щетки, расчески, зубочистки, гвозди и прочий хлам, валяющийся вперемежку, там лежала и трубка, которую Россини использовал для своих знаменитых macaroni а la Rossini. Князь Меттерних утверждает, будто никакая сила в мире не заставила бы его притронуться к какому-либо блюду à la Rossini, особенно к макаронам, которые, по его словам, были начинены различными остатками не съеденной на прошлой неделе пищи, сваленной на блюдо, словно бревенчатый домик. «J’ai des frisson chaque fois que j’y pense»[104].
Как-то барон Джеймс Ротшильд прислал Россини великолепного винограда из своей теплицы. Россини, выражая ему свою благодарность, написал: «Bien que vos raisins soient superbes, je n’aime pas топ vin en pillules»[105].
Россини не красил волос, но носил множество париков. Отправляясь на мессу, он надевал один парик поверх другого, а если было очень холодно, то надевал сверху и третий, еще более кудрявый, чем остальные, для тепла».
Когда мадам Мультон пригласили спеть, она выбрала «Темный лес» из «Вильгельма Телля». Она пишет, что после того, как исполнила его, «подошел Обер, раскрасневшийся от удовольствия, вызванного моим успехом, и сказал Россини: «Разве я преувеличивал, когда хвалил голос мадам Мультон?»
«Даже преуменьшал, – ответил Россини. – Она обладает чем-то большим, чем просто голос, у нее есть ум и 1е feu sacré – ип rossignol doublé en velours[106], а главное, она исполняет мою музыку так, как я написал ее...
Обер 5 спросил меня: «Знаете, что Россини сказал обо мне? Он сказал: «Auber est ип grand musicien que fait de la petite musique»[107], а я ответил... – он поколебался, прежде чем продолжать, – я сказал, что Россини est ип très grand musicien et fait de la belle musique, mais une exécrable cuisine»...[108]
Обер спросил Россини, как ему понравилась постановка «Тангейзера». Россини ответил с насмешливой улыбкой: «Это музыка, которую следует прослушать несколько раз. Я больше не пойду».
Россини заявил, что ни Вебер, ни Вагнер не понимали природы голоса. Бесконечные диссонансы Вагнера были невыносимы, похоже, эти два композитора вообразили, будто петь – это всего лишь «тараторить» ноту, но искусство пения или техника рассматриваются ими как нечто вторичное и не слишком важное. Фразировка и какая-либо отточенность казались им излишними. Оркестр должен звучать мощно. «Если Вагнер одержит верх, – продолжал Россини, – а он, безусловно, одержит, так как люди побегут за новым, что же станет тогда с искусством пения? Больше не будет ни бельканто, ни фразировки, ни произношения. Какой в них смысл, если единственное, что от вас требуется, это «реветь». Любой корнет-а-пистон не хуже лучшего тенора, и даже лучше, так как он заглушает оркестр. Но инструментовка великолепна. Здесь Вагнер превосходит всех. Увертюра к «Тангейзеру» шедевр, в ней есть ритм, движение, натиск, сбивающий с ног... Жаль, что не я ее написал».
Мадам Мультон вспоминает, что была в 1865 году приглашена на один из субботних приемов к княгине Матильде Бонапарт. «Присутствовал Россини, что являлось редким исключением. Полагаю, что они с женой обедали у княгини, затем, когда княгиня попросила его аккомпанировать мне, сказав, что очень хочет услышать пение, он не смог проявить нелюбезность и отказать и достаточно грациозно сел за фортепьяно. Я исполнила «Прекрасный луч» из «Семирамиды», так как знала его наизусть – я довольно часто пела его с [Мануэлем Патрисио] Гарсия. Россини был настолько добр, что не стал осуждать каденции, которыми уснастил его Гарсия...
