Слух о том, что прибыло много военных, оснащённых огнестрельным оружием, быстро разнёсся по окрестностям, утихомирив немного бунтовавших коренных житилей. Три месяца новоприбывшие жили вполне спокойно, хотя и чувствовали довольно откровенную неприязнь и нарастающее напряжение обстановки вокруг своего приюта. И настал тот день, когда к воротам консульства, словно бущующая река хлынули толпы индийцев, настроенных вполне решительно. Чугунные створки ворот гнулись под напором осаждавших. Весь отряд, ощетинившийся дулами ружей, был выставлен вокруг здания. Солдатам был отдан приказ стрелять на поражение в первого, кто сделает хоть один шаг на эту сторону ворот.
Генри, командовавший отрядом, стоял на ступенях, нервно сжимая эфес сабли. В его душе боролись два чувства. Он всегда был противником насилия, прекрасно понимая причины, побудившие этот чужой народ идти на крайние меры. И в тоже время, долг офицера и те люди, которые были сейчас заложниками политической обстановки и находились в здании за его спиной. Он должен их защитить ценой многочисленных смертей. Но именно это обстоятельство и рождало в его душе дух противоречия и отрицания любого насилия. «Длина самой продолжительной человеческой жизни на земле в космической величине равна микроземной секунде» сказал ему как-то Юлиан. «Я должен сохранить и те и эти секунды! Но как это сделать?! Один человек — существо разумное, толпа — это монстр, сметающий всё на своём пути. Как остановить толпу и избежать кровопролития?» мучался Генри.
Бунтари были безоружны, первый же ружейный залп смёл бы сразу несколько сотен человек. Генри смотрел на своих солдат и видел, как они напряжены. Накал страстей достиг своей критической точки неизбежного, как вдруг, орущая, озверевшая толпа на той стороне ворот, затихла и попятилась назад. Расступаясь на две стороны, люди тихо переговаривались и склонялись в почтительном поклоне перед кем-то, находящемся в не поле зрения Генри. По широкому коридору, образованному людьми, к воротам посольства шёл мужчина, лет шестидесяти, в белых одеждах. Иссиня-чёрные волосы были собраны сзади. С такого расстояния не было видно глаз мужчины, но именно их выражение сильно интересовало Генри. «Шалтир, Шалтир» шелестело в толпе. Он догадался, так звучит имя этого мужчины. По благоговейному трепету людей было понятно, что человек пользуется огромным уважением. В затянутом серой дымкой небе появилась брешь и яркий луч света, словно прожектор, осветил идущего старца, Генри всё понял. Вокруг индийца перелевалась всеми цветами радуги аура Радужного Адепта. «О господи, если это не галлюцинация и преломление солнечного света, значит это то, о чем мне говорил Юлиан, это Радужный Адепт, один из девяти» стучало в висках Генри. Он почувтвовал радость и невероятное облегчение, видя, как старец твёрдым негромким голосом произнёс несколько фраз на непонятном языке, быстро угомонив многочисленную толпу своих соотечественников. Беспрерывно кланяясь, народ попятился, отступая от ворот. Площадь перед консульством опустела, возле ворот остался только Шалтир. Генри отдал приказ солдатам опустить ружья и пошёл к воротам. Еле отперев повреждённую калитку, вышел к старику.
— Здравствуйте, юноша, как вы поняли, меня зовут Шалтир, — без всякого акцента, индииц произнёс свои слова на родном для Генри языке, — а как ваше имя?
Генри молчал, в первый раз, с удивлением, разглядывая цветную ауру своего собрата. Но дольше молчать было уже не прилично и, собравшись, он отрапортовал:
— Капрал Генрих Яровский.
— А я уже подумал что «молчание — ваш язык», — улыбнулся Шалтир, — я знаю ваше земное офицерское звание, Радужный Адепт, скажите просто ваше имя.
— Генри, — ответил юноша, несколько не удивляясь осведомлённости индийца.
— Рад нашему знакомству. Нам нужно встретиться в более удобной обстановке и о многом поговорить. В сущности, вероятность наших встреч ничтожно мала, и сегодняшний случай это просто подарок небес. Вы согласны со мной?
— Да-да, конечно, я полностью согласен с вами. В любое удобное для вас время, исключая нынешний день, я должен отдать необходимые распоряжения и привести в порядок вверенную мне территорию.
— Я вас не тороплю, а найти мой дом очень просто, — ответил Шалтир и объяснил Генри дорогу к своему жилищу.
Индиец сложил руки, поклонился и пошёл вниз по узкой пыльной улочке. Генри вошёл на территорию консульства и чувствовал на себе взгляды из окон. Он уже нашёл слова, которые скажет напуганным людям, успокоить их.
В холле была полная тишина, не смотря на то, что там собрались все.
— Господа, волноваться нет оснований. Я уверен, подобного больше не произойдёт, — как можно убедительнее сказал Генри.
— Что за человек успокоил бунтарей? Кто он? — задал вопрос полковник Юрсковский. — Этот индиец из высшей касты, — ответил Генри и улыбнулся в душе, поймав себя на мысли, что почти не лукавит, — он пользуется большим уважением среди народа, и как мы могли убедиться, к его мнению прислушиваються все.
Генри искал взглядом среди людей Виолу и не находил. «Голубка моя, что с ней?» забеспокоился он и, слыша, как собравшиеся стали обсуждать ЧП, незаметно ретировался, побежал по лестнице наверх в тот коридор, где находилась комната его возлюбленной.
Тихонько постучав и не получив ответа, он приоткрыл дверь. Виола стояла возле окна, выходящего на площадь. Натянутая, как струна, сложив руки, словно, собственными обьятиями, пыталась защитить себя. Ни истерики, ни рыданий, которые наблюдал Генри внизу, среди остальных женщин.
— Любовь моя, всё кончилось благополучно, опасность миновала, — тихо сказал Генри.
— О господи, я никогда ни за кого так не переживала, как сейчас за вас. Какой ужас. Эти люди, их искажённые ненавистью лица, мне казалось, они готовы на всё. Эта толпа могла смести, растоптать всё на своём пути. Скажите, Генри, почему этот мир так устроен, что насилие становиться необходимым?
— Мы на их земле. Тысячелетиями этот народ жил здесь, посвоему, строя своё общество. А мы пришли и навязываем им свои порядки, порабощая и угнетая целый народ ради собственной наживы. Мы первые применили насилие. Загадка бытия — одна капля понимания может очистить море недоверия и ненависти, напитать миллионы душ и сердец любовью, доверием и сочувствием.
— Вы бы отдали приказ стрелять в безоружных людей? — повернулась к нему Виола.
— Я офицер, это мой долг, хотя всё моё существо отчаянно противится применению силы. Но я обязан защищать тех, кто находится в этих стенах. Тем более, что здесь вы и пока я живу, вы всегда будете под моей защитой, чего бы мне это ни стоило.
— О, Генри, я очень боялась за вас, у меня внутри всё сжалось в тот момент, когда вы пошли за ворота. Если бы с вами что-нибудь случилось, я бы не пережила этого, — сдерживаемые до сих пор слёзы брызнули из глаз Виолы и она припала к груди Генри.
— Всё прошло, любовь моя, всё прошло, успокойся. Я безумно люблю тебя и всегда буду рядом, до конца моих дней я буду защищать тебя от всех жизненных невзгод, — шептал Генри, прижимая к себе Виолу.
Девушка подняла на него глаза. Сколько было в них нежности и любви! Генри потянулся губами к этим глазам, но Виола подставила свои губы для поцелуя. О сладкий вкус любимых, трепетных губ! Генри наслаждался ими, их податливостью, чувствуя, как дрожит от любовной неги тело возлюбленной.
— Позволю себе нарушить ваше уединение, — раздался от дверей голос полковника Юрсковского.
Влюблённые, вздрогнув от неожиданности, отпрянули друг от друга. Виола, пряча смущение, шагнула к окну и стыдливо опустила глаза. Генри одёрнул китель и отдал честь полковнику.
— Дочь моя, сегодняшний инцидент доставил мне массу переживаний. Я отдал приказ отправить всех женщин, в том числе и вас, в сопровождении двух отрядов солдат, назад. Через два дня отходит торговое судно, на нём вы отплывёте на родину. Увеселительная прогулка, как вы представляли себе, оказалась на деле опасным мероприятием. Я не в праве рисковать вашей жизнью, поэтому, собирайтесь.
— Но, папенька, ведь всё обошлось, — дрожащим голосом произнесла Виола.
— Я долго шёл на поводу ваших капризов, а сейчас моё решение не подлежит обсуждению, советую вам не проливать напрасных слёз, — твёрдый голос полковника эхом разнёсся по пустому коридору и чуть смягчив его, он добавил, — капрал Яровский, я разрешаю вам проводить её в порт.
Юрсковский развернулся и вышел. Виола закрыла лицо руками и горько расплакалась.
— Любовь моя, не плачь, он прав и это самое лучшее. Тебе надо уехать, так я буду спокойнее, а через восемь месяцев я приеду и тогда мы уже не будем разлучаться, — Генри шагнул к Виоле.
— О господи, моё сердце разорвётся от горя разлуки с тобой, но теперь я уже не смогу убедить отца, когда он говорит таким тоном, возражать бессмысленно, я знаю это, Генри. Но, боже мой, как мне горько, — она опустилась на стул и уткнулась в колени, — идите, вам нужно делать свои дела, я сейчас успокоюсь.
