– Значит, зло сотворили не они?
– Нет, они его совершили, но зло существовало и прежде, как возможность противления Богу.
– Значит, зло сотворено Богом?
– Гипатия, ты умна, ты чувствительна, проницательна. Ты умеешь вести disputatio значительно лучше меня, хотя я обучался в Париже, но пожалуйста, не говори мне ничего такого о Господе, Он не может вожделеть зла!
– Ну конечно, нет, Бог, который вожделеет зла, был бы противоположностью Бога.
– Значит?..
– Значит, Бог это зло обнаружил при себе, не желая, в виде темной части самого себя.
– Да ведь Бог совершеннейшее существо!
– Разумеется, Баудолино, Бог есть наисовершенное из существующего, только знал бы ты, до чего затруднительно быть совершенным! Теперь, Баудолино, я объясню тебе, что есть Бог, вернее, что не есть Бог.
Она действительно ничего не боялась. – Бог, это Уникум, и он до того совершенен, что не подобен ничему, что есть, и ничему, чего несть; невозможно описать Бога, используя человеческий интеллект, как будто бы это кто-то сердящийся, если ты плох, или заботящийся о тебе из доброты. Кто-то имеющий рот, уши, лик, крылья, кто-то являющийся духом, отцом, сыном, или даже самим собой. Об Уникуме невозможно сказать, есть он, нет его, он всеобъемлющ, он ничто; можно именовать его только через неподобие, потому что бессмысленно звать его Добром, Красой, Умом, Любезностью, Мощью, Правотой, с таким же успехом можно было бы его звать Медведем, Пантерой, Змеем, Драконом или Грифоном, потому что как бы ты его ни величал, все равно его не выразишь. Бог не тело, не фигура, не форма, у него нет ни количества, ни качества, ни веса, ни легкости, он не видит, он не слышит, он не знает беспорядка и возмущения, он не душа, не разум, не воображение, не мнение, не мысль, не слово, не число, не порядок, не величина, он не равенство и не неравенство, он не время и он не вечность, он воля без цели; постарайся понять, Баудолино, Бог светильник без пламени, пламя без огня, огонь без тепла, темный свет, тихий гром, слепая вспышка, ясная дымка, луч собственныхпотемок, круг, распространяющийся к своему центру, одинокое множество, это... это... – Она поколебалась, подыскивая пример, который убедил бы обоих, ее, преподавательницу, и его, воспринимающего. – Это пространство, которого нет, где мы с тобою что-то общее, вот как сегодня в этом времени, что не проходит.
И легкое пламя задрожало у нее на щеке. Она замолкла, испуганная несообразным примером, но как можно счесть несообразным одно из прибавлений к перечню несообразностей? Баудолино почувствовал, что тот же пламень пронизывает его грудь, но оробел из-за ее смущения, напрягся, не позволяя ни единому мускулу лица выдавать движения сердца, не позволяя голосу дрогнуть, и переспросил с богословской выдержанностью: – Так все-таки, творение? Злодеяние?
Лицо Гипатии вновь обрело розоватую бледность. – Так все-таки Уникум, по причине своего совершенства, из великодушия к себе самому склонен распространяться и расширяться на все более объемные сферы собственной все-охватности, подобно свечке, жертве распространяемого ею же света: чем больше светит, тем меньше ее остается. Бог расточается в тени себя самого и превращается в скопище посредственных божеств, Эонов, перенявших часть его могущества, но в более слабой форме. Это многочисленные боги, демоны, Архонты, Тираны, Силы, Искры, Светила, а также те, кого христиане именуют ангелами или архангелами... Но они не сотворены Уникумом, а представляют собой его эманации.
– Эманации?
– Видишь ту птицу? Она порождает новых птиц из яйца, как гипатия порождает чад из своей утробы. Но когда порождено, создание, будь оно гипатия или птенец, самостоятельно живет и способно обходиться, если умрет его мать. А теперь представь себе огонь. Он не порождает жар, а эманирует. Жар – единое с огнем. Погаси огонь, жар прекратится. Жар огня сильнее там, где огонь производится, жар ослабевает постепенно там, где пламя переходит в дым. Так и Бог. Распространяясь вдаль от своего темного центра, он постепенно утрачивает силу, и в конце концов превращается в тусклую, липучую материю, похожую на потерявший форму воск, в который превращается свеча. И Уникум не хотел бы эманировать на такое отдаление от себя, но он не может противостоять растеканию в множественность, неупорядоченность.
– А не может этот твой Бог сделать так, чтоб растеклось все зло, которое... которое он вокруг себя образует?
– О да, это он мог бы. Уникум постоянно пытается поглотить это свое дохновение, которое может превратиться в отравленное, и в течение семидесятикратно семи тысяч лет ему постоянно удавалось обращать в ничто эти собственные угары. Жизнь Бога состояла в регулярном дыхании, он пыхтел себе без усилий. Так, послушай. – Она втягивала воздух носом, ее нежные ноздри подрагивали, а потом он вырывался изо рта. – Но однажды он не сумел обуздать одну свою промежуточную потенцию, мы зовем ее Демиург, и она, быть может, является также Саваофом или Ильдабаотом, то есть Лжегосподом христиан. Это воспроизведение Бога по ошибке, из гордости или по невежеству создало время, при том что прежде существовала только вечность. Время – это вечность, у которой икота, понимаешь? Со временем был создан и огонь, который дает жар, однако и грозит сжечь все на свете, вода, которая утоляет жажду, однако и топит, земля, которая питает травы, но может превратиться в лавину и завалить все, воздух, позволяющий дышать, но способный стать ураганом... Он кругом ошибся, бедный Демиург. Демиург сотворил солнце, оно дает свет, но при этом выжигает луга; сотворил луну, которой удается владычествовать над ночью всего только несколько суток подряд, а потом луна тощает и исчезает; и иные небесные тела, которые великолепны, но могут оказывать пагубное воздействие. Он создал существ, одаренных рассудком, но неспособных распознавать великие тайны, а также животных, которые то верны нам, то угрожают; растения, питающие нас, но недолговечные; минералы, безжизненные, бездушные, обреченные никогда не понять ничего. Демиург был как дитя, которое мнет глину, чтоб передать красоту единорога, но то, что вылепливается, напоминает мышь!
– Что ж, мир есть заболевание Бога?
– Если ты совершенен, ты не можешь не эманировать, но, эманируя, заболеваешь. К тому же попробуй уяснить, что Бог, в своей всеохватности, это еще и место, то есть неместо, где противоположности сливаются.
– Как это?
– Ну вот мы ощущаем и жар и холод, и свет и темноту, и каждое из чувств противоположно другому. Бывает, что неприятен холод, что он считается злом по отношению к теплу. А иногда нам неприятен жар, и мы хотим прохлады. Это мы сами, встречая противоположности, предполагаем, в зависимости от своей прихоти, от своей страсти, что одна часть пары это зло, вторая же часть благо. А в Боге противоположности сливаются и образуют гармонию. Однако когда Бог начинает эманировать, он уже не в состоянии поверять гармонию противоположностей, и они отскакивают друг от друга и друг с другом борются. Демиург не мог усмирить противоположности, у него вышел мир, в котором тишина и грохотанье, да и нет, одно добро против другого добра беспрестанно сражаются между собой. Это и есть то, что нами ощущается в виде зла.
Разгорячившись, она всплескивала руками как ребенок и все показывала: то мышь, будто бы лепя ее, то грозу, взвихривая руками воздух.
– Ты говоришь об ошибке творения, Гипатия, и говоришь о зле, однако вроде к тебе все это не относится. Ты обитаешь в лесу с таким видом, вроде все так же прекрасно, как прекрасна ты.
– Ну понимаешь, если зло от Бога, значит, что-то доброе есть и в зле. Послушал бы ты меня, Баудолино. Ты самто человек, а человеки не привыкли верно мыслить насчет всего того, что есть.
– Так я и знал: выясняется, что я мыслю худо.
– Да нет, ты просто мыслишь, и все. А мыслить – этого недостаточно. Попробуй вообразить родник, у которого нет начала, но он питает водой тысячу рек и никогда не пересыхает. Из родника исходят спокойствие, прозрачность и свежесть, но реки ниже по течению то загрязняются, то засоряются песком, то бьются о скалы и кашляют, полузадушенные, а иногда теряют всю воду. Реки от этого очень сильно страдают, знаешь? Ведь и эти реки, и мелкие илистые речушки брали воду из того же родника, что питает вот это озеро. Озеро страдает меньше реки, потому что его прозрачность больше напоминает родник, из которого пришла вода; а стоячий, переполненный насекомыми пруд страдает больше, чем озеро, и больше, чем маленькая речушка. Хоть в разной мере, но страдают все они, поскольку хотели бы вернуться туда, откуда выходили, и все забыли, как это делается.
Гипатия взяла Баудолино за руку и повернула лицом к лесу. Голова ее при этом оказалась настолько близко, что он смог вдохнуть травяной запах ее волос. – Гляди на дерево. То, что течет в нем внутри, от корней до верхушечных листьев, это одна и та же жизнь. Только корни укрепляются в почве, ствол все крепчает и готовится переносить разные поры года, ну а ветки потихоньку ломаются и сохнут, листья держатся только несколько месяцев, опадают, завязи живут не больше двух-трех недель. В кроне зла больше, чем в стволе. Дерево одно, но ему тяжко разрастание, оно страдает, когда становится многими. Умножаясь, ослабевает.
