Но все же сняла соломенную шляпку, поправила челку, села ровненько на табуретку, уперлась прямыми руками в колени.
Я тут свожу короткие знакомства. Я не навязчивая, не бойтесь. О себе. Училась музыке в Вене. Здесь занимаюсь с малышами в детском саду.
Учительница музыки говорит прерывисто. Одышка. Не разгонишься на сложносочиненные предложения.
Видимо, она уже давно не продает вдохновение. Ее присутствие скорее сковывает, нежели вдохновляет. Все же я уговорила ее на чай. Вернее, на кипяток с сахаром.
Вы так правильно все пишете, Берта.
Спасибо. Это вы все правильно пишете. Я даже прослезилась в одном месте.
В каком же?
Вы рассказываете про девочку, которая поначалу живо рисовала, а потом в угоду взрослым принялась лепить штампы. Я бы не отважилась говорить о своем педагогическом провале.
А почему это провал?
Вы вовремя ее не остановили, и девочка пошла по наклонной.
Я не стала с ней спорить.
Берта допила сладкую воду, встала и ушла.
Читая ее доклад, я представляла уверенную, может, несколько экзальтированную женщину. Возможно, она и была такой. Терезин деформирует. Людей на грани помешательства здесь можно встретить на каждом углу. Но не все приходят в гости.
«Женщина в шляпке, одинокая, идет по улице, куда она идет, кто она, что с ней?»
Такой урок я задаю девочкам после встречи с Бертой Фройнд.
«И нужно было думать, фантазировать. Ни одного законченного сюжета, только намеки. Вопрос о характере женщины, счастливая она или печальная, каждый решал для себя.
Фридл говорила тихо. Изредка предлагала темы. Это были ненормальные уроки – уроки свободных раздумий. Живое, живое, все должно быть живым! Сильное-слабое, приятное-неприятное, линии, цвет, ритм…
Она была уверена, что все могут рисовать, поэтому ее главной задачей было найти способ, как ввести детей в такое состояние, чтобы они рисовали. Моя мама Роза заведовала детским домом, они очень дружили с Фридл, много с ней говорили. Мы были полуголодными, больными и в таком состоянии рисовали. Иногда Фридл приходила с какой-то вещью или книгой… Чтобы руки нас слушались, мы делали высвобождающие упражнения, и только потом она давала задание, например, по какой-то картине, в конце урока мы рисовали свободно. “Ни о чем не думайте, просто рисуйте, это само по себе такое счастье”… И мы в тот момент действительно ощущали себя счастливыми».
Это голос Раи, дочери нашей старшей воспитательницы Розы Энглендеровой. Рая с родителями прожила в Палестине пять лет. Зачем же они вернулись?! Там невозможно жить: жара и полное бескультурье. Разве что сумасшедшие сионисты верят в то, что в скором времени там возникнет нормальное еврейское государство.
Сионистов Роза не жалует. У них если не еврей, то не человек. Они не думают о том, каково приходится детям рейха, у которых на войне погибли отцы. С Редлихом она на ножах. Он пытался уволить Розу и вместе с ней всех воспитательниц с коммунистическим мировоззрением. А таких у нас большинство. Где ему найти замену тем, кто работает круглосуточно и встает к больным детям по пять раз за ночь?
Редлих нашел другое решение. Уволил Вальтера Фрейда, которому все, кроме кукольного театра, до лампочки, и поставил на его место сиониста Вилли Гроага.
Вилли удалось покорить всех, даже Розу. Она простила ему сионизм, а он ей – коммунизм. – «Между прочим, в Палестине существует компартия, так что после войны все желающие смогут в нее вступить». Обаятельная улыбка, рука, положенная на плечо…
Однако есть пункты, в которых Вилли неумолим. Он не позволяет молодым людям заходить в комнаты к девочкам. Фрейд на это смотрел сквозь пальцы, и у нас произошла неприятная история. Забеременела девушка, врач обязан был оповестить об этом начальство, и девушку отправили в Польшу.
22. Судьба стула
Неподалеку от нашего детского дома одноколейка, сюда приходят эшелоны из Протектората и рейха, отсюда же они уходят в Польшу. С другой стороны, Терезин – город маленький, он только из-за казарм кажется огромным, так что одноколейка всегда вблизи, где бы ты ни жил.
«Недавно мы пережили жутко тревожные дни. Несколько суток пребывали в панике, а последние две ночи вообще не ложились. От нас ушел Миша Краус… Все это выбило нас из колеи, но теперь все позади, и мы должны работать с удвоенной силой. Пора понять это и взяться за дело».
Тем же транспортом уехала мама Ирена. Кто-то из девочек нес ее чемодан. Нам, тем, кто пока еще здесь остается, запретили приближаться к зоне отправки.
Анни, Анни… Унесенная диким потоком, я все еще могу высунуть голову из воды и выкрикнуть имя. Но ты его не услышишь. Отсюда нас не слышит никто.
Иван Полак принес мне прочесть последний выпуск журнала «Камарад». «В память о друзьях, ушедших декабрьским транспортом». После отъезда Миши он ко мне часто наведывается. Сядет и молчит. Как Хелена. Кстати, и его мальчишки подтравливают.
В журнал он вложил рассказ и записку: «Дорогая госпожа Брандейсова, как вы считате, стоит ли публиковать это произведение?» Большая честь – главный редактор «Камарада» обращается ко мне за советом! Иван серьезно относится к своему детищу – собственноручно переписывает все статьи, сам все рисует – красное сердце на обложке, комиксы на задней странице, картинки к стихам и романам с продолжением.
Название рассказа «Судьба стула» вызвало в памяти бидермейеровские стулья в квартире Полаков. Мягкие, пузатые сиденья вишневого цвета…
«В общем-то я – обычное сиденье, изготовленное в столярной мастерской в Праге много-много лет тому назад, в золотые времена, еще до Первой мировой войны. Нас было множество одинаковых братьев, и разошлись мы по ресторанам и гостиным.
Долгое время я стоял в витрине и наблюдал за движением на столичной улице. Иногда около меня задерживались дамы в длинных или коротких, широких или узких платьях – как предписывала мода – и с восхищением на меня глядели».
Иван тоскует по своей красавице маме. Госпожа Полакова живет в терезинском доме для умалишенных, детей туда не пускают. Может, и правильно делают. Он бы ее не узнал.
«…Там провел я долгое время, пока меня не продали и не отнесли в квартиру, где я украшал собой парадные покои. Там я промучился много лет. В полумраке, среди тяжелых штор, мне снился прекрасный лес, где я родился».
Это квартира Полаков в Находе, с тяжелыми шторами и видом на гору, покрытую лесом.
«Одна у меня была радость – когда приходили гости. Всегда услышишь что-то новое, интересное, чему-нибудь научишься».
Помню, сколько было радости, когда я к ним пришла! Как мы с Иваном и Мишей лепили персонажей из «Острова сокровищ»! Размышляли, как сделать из пластилина просмоленную косичку, торчащую над воротом засаленного синего кафтана, как вылепить «засаленность»…
«Там я пережил войну; а после войны стали раздаваться недовольные голоса – квартира маленькая, архитектура несовременная… Словом, мне дали понять, что я некрасивый и несовременный, так что пришлось переехать в коммунальную квартиру. Там мне стало совсем плохо, и меня охватила тоска. У мальчика с реденькими волосами, младшего в семье из четверых, были свои игры, и он играл в них, но как! Вы бы поняли это, заглянув в его серый чемоданчик, в котором были аккуратно сложены вещи: футбольная форма, наколенники, налокотники, эластичные спортивные штаны и защитные очки. И все это хозяин чемодана напяливал на мои ножки, спинку и сиденье.
Я был сломлен душевно и физически. К счастью, подошел к концу и этот тяжкий период моей жизни. Хозяева уехали (с мальчиком и с чемоданом), а я со всей обстановкой остался в квартире до тех пор, пока какие-то люди не пометили меня мелом и не увезли на склад».
Какие-то люди – это оценщики; они помечали крестами вещи, подлежащие вывозу. Вещи теряли свои места еще до того, как потеряли хозяев. Через это прошли все депортированные. Но каково было детям видеть весь этот разгром! Вот откуда на рисунках детей носильщики со шкафами на спинах, волокущие за собой стулья… Удивительно, я никогда об этом не задумывалась.
«Снова долгое ожидание. Снова неприятные замечания о моей старомодности. Потом меня погрузили в поезд и отправили в Терезин, где определили в комнату для судебных заседаний.
Я все еще неплохо выглядел и служил удобным сиденьем. За слушанием увлекательных судебных разбирательств время бежало быстро. Мне нравилась эта спокойная жизнь. Ножки стула, уже не стянутые эластичными штанами, перестали болеть. Однако счастье было недолгим. Вокруг начался какой-то тарарам, добрались и до меня – я ощутил это всем телом. Меня таскали из угла в угол, я весь покрылся синяками. Из комнаты, где я был, вынесли мебель, поставили туда другую – жуткое дело. Кончилось тем, что какой-то парень положил меня в телегу и привез сюда. Оказалось, что в этой комнате живет сын моих бывших хозяев! Узрев знакомый серый чемоданчик, я оцепенел от ужаса. Я страшно боялся возвращения пыток, но, к счастью, мальчик меня не узнал и, надеюсь, не узнает.
