Вот и вся моя история. Прошу тебя об одном – пока я в этом доме, не рассказывай ничего ребятам».
Что же это за «сын бывших хозяев», которого так боится Иван?
«Стул умолк, и, сколько я ни пытался задавать ему вопросы, ответа не последовало. Выполняя его волю, я держал эту историю в тайне, но теперь, когда мы обменяли этот стул на другой, я решил рассказать обитателям нашего дома о тяжелой судьбе, постигшей коричневый стул. В завершение прошу: обращайтесь с ним уважительно. Иван Полак».
Этого мальчика я люблю наравне с Моцартом. Глупая мысль. Но раз она случилась…
23. Маски и притчи
Когда идешь на занятия, голова должна быть если не чистой, то хотя бы пустой. Помогает быстрая ходьба в одиночестве. Но тут не разбежишься. Везде знакомые, нельзя пройти мимо, не заметив. Иначе выражение обиды на лице застынет надолго, как маска.
Маски! Вот чем я хотела заняться с ребятами из «Еднички», детдома номер один. В прошлый раз Петр Гинц, мальчик, о котором столько хотелось бы рассказать, но не сейчас, иначе я не смогу внутренне собраться, говорил о масках, которые носят на себе люди, дабы спрятаться от жизни. Он что-то написал об этом в журнале. Пусть прочтет.
С удовольствием!
Петр маленького роста, с маленьким подбородочком и большими изумленными глазами. Это выражение глаз я помню по своему детству. Его отражало зеркало. Казалось, что из них брызжет свет. Однако в темноте такого эффекта не наблюдалось. Значит, думала я, в глазах отражается свет лампочки. А что тогда кошачьи глаза? Вот, нащупала. У Петра глаза кошачьи, золотистые, в черных ободках, и весь он как наэлектризован. Ни минуты покоя. Он пишет трактаты по буддизму, стихи, романы, беспрестанно рисует. Наверное, из-за такого выброса энергии он очень страдает от голода. Ребята над ним подтрунивают, местный сатирик нарисовал согбенного «Петрушу», сидящего на нижних нарах с тетрадью в руке – вокруг крошки, рядом открытая посылка. Мать Петра чешка, она посылает ему из Праги продукты. Но и этого недостаточно.
Из него выйдет большой художник, – говорит Айзингер убежденно. Юный воспитатель в сером потертом пиджаке напоминает мне Дуфека. Не внешне – у Айзингера чисто еврейская внешность, – а своим отношением к ученикам. Дуфек мне тоже про каждого рассказывал, советовался, как развивать таланты в коллективе, где не любят тех, «кому больше всех надо». В Айзингере нет дуфековской нерешительности, он знает, как развивать таланты в коллективе. Притом что он строго следит за дисциплиной и порядком, он держится с ребятами на равных, живет с ними в комнате, пишет статьи в их журнале. Он – один из них и при этом – гуру. Духовный вождь.
Я соглашаюсь. Петр очень талантлив.
И во всем! Какие стихи, какая проза! И при этом – главный редактор!
До Терезина у меня не было ни одного знакомого главного редактора, а тут – целых два!
Про маски у меня всего несколько предложений, – говорит Петр.
Вот и читай их, – торопят ребята.
«Взрослые частенько притворяются, говоря, что размышляют лишь о вещах разумных и достойных внимания. Это неправда. Когда они, улучив момент, высвободятся из-под панциря, стискивающего их мозги, снимут с себя чопорную маску, которую они надевают на людях, станет видно их настоящее лицо. Думаю, в такие минуты они сами чувствуют себя куда приятней. Знаю это по себе. Однажды я заблудился в лесу и нашел озерцо с темной спокойной водой, бросил в него камешек и с огромной радостью наблюдал, как красиво расходятся от него круги. В тот момент я подумал, что чувствую себя как бумага до того, как она попадает в ротационную машину. Нет никакого давления. И подумалось: почему чистый лист – душа – должен с младенческого возраста пропускаться через ротатор общественной жизни, покуда не отпечатаются на нем различные свойства характера, покуда не сожмется душа под прессом враждебных сил…»
Камешек, брошенный в воду, – отличное упражнение для разминки! Как красиво расходятся от него круги!
Пока все заняты кругами, я вырезаю из лагерных бланков – спасибо отделу продовольствия за щедрый подарок – болванки. Пусть у всех масок будут одинаковые формы, но разное выражение.
«Почему чистый лист – душа – должен с младенческого возраста пропускаться через ротатор общественной жизни?»
Здешние дети, похоже, приблизились к той оси, к которой по закону математики не может приблизиться гипербола. Они прожили огромную жизнь, но они не взрослые дети и не маленькие взрослые. Их время не расщеплено на фазы. Что-то об этой целостности я писала Хильде в связи с неприятием гегелевского «отрицания отрицаний». Ребенок, в котором есть все и который волею судеб оказался в немыслимой ситуации, мобилизует все свое существо не на то, чтобы разобраться «в ситуации» (это никому не под силу), а на осмысление мироустройства как такового. Понятие «справедливость» терезинские дети отметают с невозмутимостью римских стоиков.
«В городе, разделенном на бедных и богатых, жил-был врач. Он жил на стороне богатых. И лечил их. И вот взбрело ему в голову перейти на сторону бедных, посмотреть, как они живут. Увидев жизнь бедняков, врач переехал на их сторону. Скоро на лечение бедных он извел все лекарства. Бедные не платили за визиты, так что доктор разорился. Пришлось ему пойти работать на завод, где он получил травму и умер. Умирая, сказал: “Так познал я богатство и бедность”».
Врач, возжелавший помочь бедным, умер от травмы на производстве. Жаль его? Вовсе нет. Он познал истину.
Театр масок. Мы не нашли веревку, но нашли чью-то рваную майку и нарезали из нее веревочек. Проделали дырки ножницами, в общем, с помощью весьма допотопной технологии всем удалось водрузить маски на лица. Айзингер сделал маску своей жены Веры, чем очень рассмешил ребят. Он был единственным, кто сделал человеческую маску, остальные понаделали чудищ.
Гануш Гахенбург сидит на верхних нарах, глядит «во все глаза на текущие дни».
Стихи сочиняет, – говорит мне Айзингер, – посидит-посидит – и выдаст!
Что может прийти в голову поэту, с тоской взирающему на веселый карнавал?
Прочесть? – спрашивает он с вызовом и, не дожидаясь ответа, выкрикивает писклявым голоском:
«Кто я такой?»
Никто не смеется. Гануш слезает по приставной лестнице. Айзингер, сняв маску Веры с лица, следит за его движениями. У Гануша плохая координация, он часто падает, ладно бы со ступенек – с нар.
«Кто я такой?
Какого племени, роду?
К какому я принадлежу народу?
Кто я – блуждающий в мире ребенок?
Что есть Отечество – гетто застенок
Или прелестный, маленький, певчий край –
Вольная Чехия, бывший рай?»
Все молчат.
Что, кто-то умер? – раздраженно спрашивает мальчик.
За такой стих предлагаю освободить Гануша от ночного дежурства по палате. Кто за?
В «Едничке» самоуправление, все решается коллегиально.
А я все равно буду дежурить, – говорит Гануш.
Айзингер провожает меня до L-410. Он переводит русскую поэзию. Для себя. Любит немецких романтиков, его настольная книга – беседы Эккермана с Гёте, оттуда он переводит для ребят пассажи, свидетельствующие о величии немецкой культуры, ведь если мы сможем воспринять удачи и провалы соседних народов как свои собственные, мы будем способны подняться над «национальным»… Юноша с шиллеровской пылкостью изъясняется по-немецки. Я поддакиваю. Эта тема уже не занимает меня.
24. Свадьбы
Я засыпаю на ходу. Павел помогает мне разуться, укладывает на лежанку.
Подошвы… Спи, я сбегаю к Водаку.
Сон как рукой сняло.
Водак не сапожник! Что может сделать художник с дырявыми подошвами? Коллаж. Поп-арт… Наклеить на картон. В духе дадаистов. Дырявая поступь госпожи Брандейс. От Баухауза до Терезина.
У него полно обуви. Подберем что-нибудь.
Оставь эту затею. Не хочу непромокаемую обувь с мертвецов.
Павел пристраивается ко мне. Никак. Я и одна-то тут еле помещаюсь. Если что, нас отправят вместе. Пока семейные пары не разделяют. Потому-то здесь свадьба за свадьбой.
Наш чердак, на котором обычно проходят репетиции хора, используется и как место для бракосочетаний. Здесь стоит пианино, и музыканты, приглашенные на свадьбу, имеют возможность заработать кусок хлеба. В прямом смысле этого слова. Но, когда сочетаются браком сами музыканты, о заработке речь не идет.
Недавно мы сыграли свадьбу воспитательницы Лизы Кляйн, сестры пианиста Гидеона Кляйна, с композитором Гансом Красой. Он вдвое старше Лизы, понятно, что это терезинский «брак по расчету», – если всех музыкантов отправят разом (что, кстати, и произойдет), то Лиза возьмет шефство над Гансом – он одинок и совершенно не приспособлен к трудностям, которые ждут нас в Польше. Кстати, этот сибарит с бабочкой на шее тоже числится в списке «дегенератов от искусства».
На свадебном концерте Гидеон играл Баха, Лиза – Шумана, а Краса – увертюру к своей опере «Брундибар», которую мы все так любим. В ней поют дети.
