— Откеда у нас богачество, — отозвался чернобородый мужик, — не много у хлебопашца за душой денег найдешь. А за науку спасибо, будем говорить, как сказал.
Петр Овчина сразу заметил высокую, статную Анфису и подошел к ней ближе.
— Ты откуда, красавица? — спросил Петр, положив ей на плечо руку.
Анфиса молча скинула руку надсмотрщика и спряталась за спины своих товарищей.
— Да ты не бойся, не трону, — заторопился Петр, — ишь пугливая… Ну, бабы и девки, за мной ступайте! Отведу я вас к старшой жене хозяина. Сегодня у ней по дому работы много. А вы, мужики, погодите здесь, я скоро вернусь.
Женщины тесной кучкой шли за надсмотрщиком, с любопытством и страхом поглядывая по сторонам. Здесь все было чужое, все не такое, как в Рязани. Вместо бревенчатых изб с высокой крышей виднелись низенькие сакли, сложенные из дикого камня. На деревьях росли невиданные плоды. И цветы другие, и птицы. И люди одеты не так, как дома…
— Что это? — спросила пожилая рязанка, показывая на тонкую и высокую башню минарета.
— Церковь ихняя, — обернулся Петр Овчина. — Вместо колокола с этой башни попы на молитву зовут.
Пленники свернули с узенькой улочки в каменные ворота. За забором из серого булыжника раскинулся обширный сад мурзы Сулеша.
— Здесь с гостями пирует мурза, наш хозяин, в жаркую погоду, — показал Петр на цветные шатры, раскинутые под деревьями. — Не любят татары по домам в духоте сидеть.
— А как наш хозяин, шибко злой? — спросил кто-то из пленных.
— Против других татаров — милостивый.
В конце сада люди в грязной и рваной одежде срывали с отяжелевших ветвей созревшие персики и складывали их в большие плетеные корзины. Надсмотрщик в белой чалме и с большим вислым носом прохаживался в саду. Он больно тыкал палкой в спину нерадивых.
Старшая ханская жена оказалась сгорбленной старухой с приплющенным носом и высохшим злым лицом. Она ждала женщин в легкой деревянной беседке, увитой розами. Старуха безжалостно относилась к рабам. Провинившихся она заставляла пить крепкий соляной раствор. Чтобы человек после такого угощения не умер, его приходилось отпаивать бараньим жиром.
Анфиса несколько раз замечала на себе взгляды надсмотрщика Петра. Прощаясь, он незаметно притронулся к ее руке и сунул розовощекий персик.
«Не хватало мне еще новой беды, — подумала Анфиса. — Кроме горя, ничего мне от этого человека не ждать».
А Петр Овчина долго стоял у беседки и улыбался. Запала ему в душу Анфиса.
Глава тридцатая. НЕТ ТАКОГО ДНЯ, ЗА КОТОРЫМ БЫ НОЧИ НЕ БЫЛО
На Русской земле по-прежнему свирепствовали голод и моровая болезнь. Люди скитались как тени, выпрашивая под окнами кусок хлеба, умирали на улицах и дорогах. В Москве на торгу четверть ржи, как и в прошлом году, стоила пятьдесят алтын вместо пяти копеек, а заработать простой человек мог по-прежнему одну копейку в день. Голодных и ослабевших валила с ног болезнь. Люди молили бога о спасении. По всем дорогам стояли бревенчатые церкви и часовни, построенные недавно, во время поветрия. Но и попов подбирала болезнь, и служить в церквах был некому.
Начинался сентябрь. Шли дожди. Дороги размокли и превратились в месиво.
У начальника заставы, боярского сына Семена Левашева, был твердый приказ думных бояр. Он неукоснительно должен сжигать на костре каждого, кто ехал в Москву без разрешительной бумаги и по недозволенной дороге. И сжигать не только самого нарушителя порядка, но и его лошадь, и повозку, и товары. А если едет человек по дозволенной дороге, но без разрешения, таких приказано поворачивать обратно, пусть едет туда, откуда приехал.
В стороне от дороги виднелась большая куча пепла с торчавшими из нее обгоревшими костями. Здесь нашли себе могилу десятка два мужиков, три купца и поп, их лошади, товары и повозки.
Стражники жили в ямском дворе. Это три жилые избы, конюшни и погреб. Дорогу на Москву перегораживали ворота из тесаных плах. От ворот по сторонам дороги шел забор из кольев, чтобы не было объезда.
В день святого Кондратия, рано утром, едва стало светать, в дверь ямской избы, где спал на печи стрелецкий полусотник, громко постучали. Злой, невыспавшийся, вышел на крыльцо Семен Левашев, прилаживая на ходу к поясу саблю. Шел мелкий, нудный дождь.
У заставы по ступицы в жидкой грязи стояла крытая кожей колымага, запряженная четверкой уставших лошадей. Возле виднелись еще две повозки и несколько верховых. У лошадей круто и коротко подвязаны хвосты.
— Эй, полусотник, пропускай! — закричал невзрачного вида человек в измятом, перепачканном грязью кафтане и меховой шапке, суетящийся возле повозок. — Невесту везем царю на смотрины! Марфу, дочь тверского дворянина Собакина, Василия Степановича Старшого!
Семен Левашев разбудил подьячего. Вместе они прочитали бумагу. Все было чин по чину, и полусотник велел открыть ворота и пропустить колымагу с царской невестой, дочерью дворянина Собакина, и всех Собакиных, ехавших с ней.
Расчесывая тело, горевшее от многих клопиных укусов, боярский сын пошел досыпать в избу. Но заснуть ему не удалось. К заставе подъехала вторая колымага, опять с царской невестой. Потом еще одна, и еще… За день Семен Левашев пропустил в Москву сорок шесть колымаг и все с царскими невестами.
Благородных русских девиц везли в Москву не только через Тверскую заставу, но и по всем дорогам, из ближних и дальних городов. В Москве невесты ждали повеления ехать в Александрову слободу для царского осмотра.
Из Новгорода на свадьбу приехали скоморохи, вызванные по приказу царя. На особых подводах провезли несколько десятков ученых медведей.
10 сентября пришел царский приказ: всех невест везти в Александрову слободу.
На следующий день на дороге между Москвой и Слободой непрерывно двигались и конные и пешие. Тяжело катились колымаги с кожаным верхом на широких колесах, окруженные вооруженными всадниками, тряслись по ухабам легкие повозки и телеги тех, кто победнее. По случаю торжеств лошади были украшены разноцветными тряпками и лисьими хвостами. В колымагах ехали невесты из дальних мест — из Смоленска, Твери, Новгорода, Рязани, Холмогор, Каргополя…
Надеясь на бесплатное угощение и милостыню, месили босыми ногами грязь бедные люди, голодные, нищие.
— Естушки хоцца, естушки… — раздавалось по дороге.
На середине пути между Москвой и Александровой слободой, в стороне от проезжей дороги, виднелся небольшой участок земли, огороженный со всех сторон дощатым забором.
Все, кто проезжал и проходил мимо этого места, останавливались, крестились и читали молитву. За забором была выкопана большая квадратная яма, шириной в двадцать локтей и на глубину двенадцать. В яме хоронили умерших от голода и болезней. У забора стояла избушка, где жил приказной человек, ведущий учет покойникам, и несколько женщин, которые обмывали трупы и заворачивали их в полотно. В такую яму можно захоронить больше двух тысяч.
