24 ноября Суворов делится своими предчувствиями с Хвостовым: «Сей день печальный! Я отправлял... после заутрени без собрания один в алтаре на коленях с слезами. Неблагодарный усопшему Государю будет неблагодарен царствующему. Среди гонения К[нязя] Пл[ато]на в Херсоне я ходил на гроб К[нязя] Г Григория] Александровича Потемк[ина], помня его одни благодеяния...»
Оставим в стороне упоминания о «гонениях князя Платона». Суворов смотрел на Зубова как на мальчишку и обращался со своим родственником, державшим в руках огромную власть, довольно бесцеремонно. Но признание о поклонении гробу Потемкина — это ли не крик души в тяжелую минуту жизни. Ведь Суворов знает, что наступают страшные врема — времена деспота на троне!
15 декабря император присылает Суворову милостивый рескрипт. «Граф Александр Васильевич! Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Commen-fons de nouveau . (Начнем сначала [франц.]). Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных и без того по одному глазу было.
Поздравляю с Новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно.
Прощай, не забывай старых друзей.
Павел
Приведи своих в мой порядок, пожалуй» [221].
Дело Вронского, связанное с денежными злоупотреблениями провиантских чиновников в Варшаве, действительно причиняло Суворову много хлопот и вызывало его раздражение против Зубовых, не желавших помочь в скором его разрешении. Павел делает красивый жест, но Суворов не принимает намека императора на свои взаимоотношения с Потемкиным («у иных, правда, и без того по одному глазу было»). Он понимает, ради чего написано письмо «старого друга»: главное заключено в приписке: «Приведи своих в мой порядок».
Суворов видел этот «порядок» двенадцать лет назад во время посещения Гатчины. Наследник престола продемонстрировал ему свое воинство, одетое и вымуштрованное по прусским образцам. В четырех словах Суворов выразил суть характера гатчинского хозяина: «Prince adorable, despote implacable» — «Принц восхитительный, деспот неумолимый». И этот засидевшийся в наследниках фанатичный поклонник прусской муштры, прусской формы, прусского шага предлагает ему -— лучшему полководцу Европы — отказаться от всего, что было создано им вместе с Румянцевым и Потемкиным за последние четверть века!
«Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ. В шильтгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам... Карейные казармы, где ночью запираться будут, — тюрьма. Прежде [солдаты ] делили провиант с обывателями, их питомцами...
Мою тактику прусские принимают, а старую протухлую оставляют; от сего французы их били...
Я — лутче Прусского покойного великого короля; я милостью Божиею батальи не проигрывал... Милосердие покрывает строгость, при строгости надобна милость, иначе строгость — тиранство. Я строг в удержании здоровья [солдат], истинного искусства, благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство. И во мне строгость по прихотям была бы тиранством. Гражданские доблести не заменят жестокость в войсках,.. Солдаты, сколько ни веселю,— унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо 40—30 верст...
Французы заняли лучшее от нас, мы теряем: карманьольцы бьют немцев, от скуки будут бить русских, как немцев...»
Мы выбрали отрывки из писем Суворова Хвостову, из его записок — «мыслей вслух» — за первую половину января 1797 г. Приговор полководца однозначен и не оставляет других толковавний — «не русские преображения!» Всем своим существом военного человека, всем опытом своей полувековой службы Родине он ощущает страшную угрозу, нависшую над Отечеством: «Всемогущий Боже, даруй, чтоб зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно». Аустерлицким разгромом, пожаром Москвы заплатила Россия за гатчинские преобразования, отбросившие русское военное искусство на десятилетия назад.
Историки обходят тот факт, что воцарение Павла было совершено в результате государственного переворота. Ведь еще летом 1796 г. Екатерина составила завещание, в котором власть передавалась любимому внуку императрицы Александру. Суворов вместе с Румянцевым, Безбородко, Орловым Чесменским, Платоном Зубовым, Н. И, Салтыковым, митрополитом Санкт-Петербургским и Новгордским Гавриилом подписал завещание в качестве свидетеля. Екатерина лично беседовала с великим князем Александром Павловичем и получила от него согласие. Смерть императрицы произошла незадолго до официального объявления в церквах и присутственных местах манифеста об отстранении Павла Петровича по причине тяжелой душевной болезни от престолонаследия и замене его Александром. Есть свидетельства, что после внезапного удара, постигшего Екатерину утром 5 ноября, Безбородко огласил завещание собравшимся во дворце. Но он не проявил настойчивости и, кроме Орлова, не был поддержан Салтыковым и Гавриилом. «Сильный человек» Зубов находился в состоянии прострации. Когда Павлу доложили о присланном курьером в Гатчину Николае Зубове, он страшно перепугался, решив, что брат фаворита приехал арестовать его, и успокоился лишь тогда, когда курьер от Н.И. Салтыкова привез ему благоприятные новости. Сломя голову, Павел поскакал в Петербург. За ним спешно двинулись его гатчинские войска. Аракчеев был немедленно назначен комендантом города. Из Риги вызван Репнин. Безбородко выдал завещание Павлу и тот сжег его, не читая. Но, надо полагать, подозрительный Павел Петрович знал о расстановке сил. Он заставил Орлова нести императорские регалии во время нелепой церемонии перезахоронения останков Петра III. Срывающимся от волнения голосом он (в присутствии придворных, оплакивавших только что испустившую дух Екатерину) потребовал от Александра Павловича поклясться в том, что тот не покусится на жизнь отца. Император нанес визит Зубову и заверил его в своей дружбе. Он осыпал милостями Безбородко, пожаловал фельдмаршалами Репнина, Салтыковых, Чернышева, затем (при коронации) Каменского, Мусина-Пушкина, Эльмпта, француза Броглио. Но он «забыл» Румянцева и Суворова — самых заслуженных полководцев России, в руках которых находились значительные воинские силы. Император спешил понизить их вес и влияние в армии. Он сразу ввел новый устав — ухудшенный перевод с прусского, согласно которому фельдмаршалы были поставлены в общий генералитет. Он послал в войска «инспекторов» — своих личных представителей, которые фактически отстранили командиров от власти.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
