– Бюро из Ca’ Dario? – Его жена непритворно содрогнулась. – Там обитает сам дьявол.
– Собственно говоря, оно из Дамаска. Дорогая, ты сама прекрасно знаешь, что предрассудки, которыми полнится город насчет того дома, не имеют под собой никаких оснований. Мужчины и женщины умирают в каждом палаццо Венеции. – Ослепленный воодушевлением, которое вселила в него покупка, он не обратил внимания на тень печали, омрачившую ее чело, когда она постаралась не противоречить ему.
– Пожалуйста, не привози его сюда.
– Ах, ты ведешь себя очень глупо, любовь моя. Это очень красивая вещь. Ты сама всегда говорила, что мы должны окружать себя красивыми вещами. Разве не так поступают истинные венецианцы? Только посмотри на стекла, которые ты собираешь.
Венделин привлек жену к груди. Его охватило раздражение, когда он заметил, что она вся дрожит. Это лишало его поступок прелести и очарования. Неужели он не имеет права на один-единственный импульсивный и оригинальный жест? Который мог совершить любой венецианец, удостоившись потом заслуженных похвал?
– Я не хочу, чтобы эта вещь попала к нам в дом. Я умоляю тебя.
– Я уже заплатил за него. – Венделин протянул ей купчую. – Не плачь. Вот увидишь, оно тебе понравится. – Он ободряюще улыбнулся, глядя на нее сверху вниз.
– Я уже ненавижу его. В нем таится зло, – сдавленно пробормотала жена, уткнувшись лицом ему в мантию. Потом она поднесла бумагу к свету, как делала всегда, чтобы взглянуть на водяные знаки, и воскликнула: – Посмотри! Это же таракан! – И швырнула купчую на пол.
Венделин едва удержался от грубости. Отстранив ее от себя, он взял жену за плечи и заговорил громче, чем следовало, глядя ей в глаза и легонько встряхивая в такт словам:
– Скорее всего, это – священный скарабей, а не таракан. Ты раздуваешь из мухи слона, любовь моя. Ты меня разочаровываешь. Эта твоя вера в призраков сродни чесотке, когда ты расчесываешь ранку до крови и она воспаляется.
Ему было непривычно и больно разговаривать с женой таким тоном, но остановиться он не мог. А жена, вместо того чтобы испугаться произошедшей в нем перемены, казалось, решила проявить в ответ упрямство, хотя и в меньшей степени. Она потянула его за рукав и заговорила с ним непривычным высоким голосом:
– Пожалуйста, выслушай меня.
Венделин вдруг почувствовал, как в груди у него поднимается совершенно несвойственная ему ярость. Он стряхнул ее руку со своего рукава.
– Ты ведешь себя неразумно. Ты привыкла всегда поступать по-своему. Ты – избалованная и самовлюбленная женщина. Перестань вести себя как маленькая девочка. Тебе давно пора повзрослеть. Выброси эти глупости из головы.
Жена Венделина поднесла отвергнутую им руку ко рту, словно для того, чтобы сдержать уже готовый сорваться с губ ответ. Между ними возникло неловкое молчание, пока они стояли, глядя друг на друга.
– Почему ты разговариваешь со мной таким тоном? – спросила она наконец дрожащим от сдерживаемых слез голосом.
– Каким тоном?
– Холодным, словно я – чужой тебе человек.
– Тебе показалось. Прекрати говорить глупости, Люссиета.
Она отвернулась и вышла из комнаты. Плечи ее вздрагивали от рыданий. Он жалел ее, ему было плохо без нее, но заставить себя пойти за нею он не мог. Его переполняли мысли о бюро. В эту минуту они занимали его куда больше, чем упрямая жена. В отличие от нее, это приобретение не требовало от него ничего, будучи готовым исполнить все его фантазии.
Стоило ему увидеть бюро, как он уже знал, что использует его для того, чтобы выразить свою любовь жене. Он чувствовал, что в последнее время пренебрегает ею. Заботы и тревоги на работе отнимали все его время и силы, и по вечерам он отделывался лишь односложными репликами. А Венделину хотелось вернуть всю прелесть их романтических отношений. Он собирался каждый день вкладывать свои любовные послания в новый ящик. Идя на работу или возвращаясь с нее, он представлял, как удивится и обрадуется Люссиета. Каждое утро, уходя из дома, он будет слышать наверху счастливое восклицание и шорох выдвигаемых и задвигаемых ящиков, пока она не обнаружит записку – красноречивое свидетельство его обожания. Он даже станет писать по-итальянски, чтобы показать, как сильно любит ее, и не станет обращать внимания на ошибки или тонкости стилистики!
«Ты для меня – все, – напишет он, – ты – запах мускуса и музыка моей жизни».
Он напишет ей: «Люби меня всегда, потому что ты для меня – зерно и трава».
А иногда он будет переписывать для нее своей рукой какое-нибудь четверостишие Катулла, которое прекрасно показывает, что это такое – быть влюбленным.
Много дней подряд он мысленно составлял свои любовные послания; когда он доведет их до совершенства, вот тогда и начнется восхитительная игра.
* * *
Он купил его в Ca’ Dario в тот самый день, когда задул сирокко[160].
Разумеется, ему следовало находиться в stamperia, но вместо этого он бродил по городу, где его легко могла подстеречь беда. У нас полным-полно проблем – с Жансоном, с этим священником из Мурано, с неоплаченными долгами, – а он приносит домой эту ужасную штуку, за которую заплатил серебром, которое заработал на книгах!
Если он стал уж настолько венецианцем, что должен покупать предметы роскоши, тогда почему он не купил рубин из Балашана или белого верблюда из Калачи? Почему именно этот жуткий ящик?
Всем известно, что ни мужчина, ни животное, ни женщина не могут работать, когда начинает дуть сирокко. Художники не рисуют картин. Торговец, продающий жареные тыквы и горячие груши, закрывает свою лавку и идет домой, чтобы спрятать голову под одеялом. Продавцы париков на Сан-Марко опускают свои волосатые шесты, потому иначе ветер распрямит все кудряшки и начнет гонять по площади клочья волос. Даже вечно голодные куртизанки дарят свои милости весьма избирательно и неохотно. А те из нас, кто и так сидит дома, с гораздо большим негодованием, чем давеча, смотрят на грязное крыльцо соседа.
Поэтому я думаю, что это проклятый сирокко, воняющий козлом и пропахший чумой, привел его к Ca’ Dario. Но ведь не ветер выдул у него монеты из рукава и заплатил за этот ящик! Я даже не представляю, как он вообще попал туда. Я лично не пошла бы в то место ни за какие коврижки. Он говорит, что все это – сказки. Он говорит, что это – всего лишь дом. А дом не может причинить тебе вреда, говорит он.
Но я знаю, что Ca’ Dario – не просто дом. Однажды, когда была еще девчонкой, я хотела пробежать мимо него. Все его стекла были темными, как и сейчас, поскольку последние жильцы давно умерли, и никто в здравом уме не вошел бы в него по доброй воле ни днем, ни вечером.
