Поэтому я думаю, что это проклятый сирокко, воняющий козлом и пропахший чумой, привел его к Ca’ Dario. Но ведь не ветер выдул у него монеты из рукава и заплатил за этот ящик! Я даже не представляю, как он вообще попал туда. Я лично не пошла бы в то место ни за какие коврижки. Он говорит, что все это – сказки. Он говорит, что это – всего лишь дом. А дом не может причинить тебе вреда, говорит он.
Но я знаю, что Ca’ Dario – не просто дом. Однажды, когда была еще девчонкой, я хотела пробежать мимо него. Все его стекла были темными, как и сейчас, поскольку последние жильцы давно умерли, и никто в здравом уме не вошел бы в него по доброй воле ни днем, ни вечером.
Даже когда мне было всего десять лет, я знала, что мимо него надо бежать стремглав. Мне не нужно было говорить, что он плохой. Я сама знала об этом. Четыре его трубы цепляли небо, а на стене росли густые кусты, которые наклонялись ко мне, чтобы схватить меня своими цепкими ветками. Дом страстно желал заполучить меня.
И вдруг в маленьком окошке, высоко над улицей, я увидела свет. Это было пламя восковой свечи, которую держала чья-то исхудавшая рука. А потом я увидела другую руку, которая что-то писала, писала и писала. Это была даже не рука, а лапа с когтями, которой не нужны были чернила, потому что ее собственная кровь стекала тоненькой черной струйкой по перу и на страницу.
Я стояла и смотрела, потому что не могла двинуться с места. Наконец, мать отправилась искать меня и силой увела домой, а я кричала и брыкалась.
Я знаю, что все это были детские глупости, которые к тому же случились много лет назад, но я не могу забыть их до сих пор.
Зачем он купил его?
Он впервые пошел против меня, и мой мир теперь раскололся, как бывает, когда в скорлупе яйца образуется трещина, невидимая глазу, но гниль проникает через нее внутрь, а жизненная сила, наоборот, вытекает наружу. Если раньше я чувствовала себя в безопасности, то теперь меня снедает тревога.
Он прочел страх на моем лице и почувствовал, как я дрожу в его объятиях, но, тем не менее, не отказался от своего ящика. Он не утешил меня в моих страхах, а принялся отпускать жестокие замечания в мой адрес, когда мне более всего нужны были ласковые слова… Глаза его обрели цвет медленного льда в горах, а дыхание стало горьким, когда он так резко заговорил со мной. Я никогда этого не забуду! И сейчас сердце мое пульсирует болью, как нос, когда кто-нибудь сильно ударит по нему. А в животе у меня появилось такое ощущение, словно кто-то разорвал его пополам.
Я знаю, что все это банально и глупо, но, когда он заговорил со мной таким тоном, я немедленно вспомнила о том, что приготовила ему в тот день на ужин. Это были два его любимых блюда, а на десерт я купила ему персик, надеясь приятно удивить его, потому что сезон для них еще не наступил. Я вспомнила, как ныло у меня плечо от неудобной позы, когда я штопала маленькую прореху на его штанах, хотя моя собственная юбка так и осталась дырявой – залатать ее у меня просто не хватило времени. Но, главным образом, я вспоминала ту ночь, несколько недель назад, когда он принес домой своего драгоценного Катулла, а я баюкала его, словно любимого ребенка. Я спросила себя, почему об этом не помнит он и разве я не заслужила хотя бы капельку снисхождения за свое поведение, но на уме у него был лишь этот чудесный ящик, словно он был женщиной, в которую муж недавно влюбился.
Чувствуя в груди и сердце острый укол сожаления, я вдруг поняла, что уже не жду с нетерпением вечера, когда он приходит домой с работы и мы остаемся с ним вдвоем с заката и до рассвета. Надеюсь, сегодня он будет работать допоздна или даже уедет на материк, чтобы договориться с купцами насчет бумаги для книг.
Мысль эта влечет за собой другую, еще более неприятную.
Я боюсь, что, купив это ящик, он продемонстрировал мне, что начинает уставать от Венеции, а отблеск огней маяка на стенах сводит его с ума. Я боюсь, что он разлюбит город, а это означает, что однажды он захочет уехать и вернуться обратно на Север, вновь перебравшись через Альпы. И больше не вернется.
Понимаете, после всех этих неприятностей и трудного решения Катулл все-таки опубликован, но ничего не случилось. Несколько вельмож явились за своими немногочисленными экземплярами, и все. Доменико Цорци, разумеется, купил целых две дюжины и пообещал прийти еще. Николо Малипьеро куда-то подевался, и его нигде не видно. Говорят, он заболел. Stamperia замерла в тревоге и надежде.
И вот что делает в такое время мой муж: идет и швыряет деньги на ветер! Монеты сейчас редки, как белые вороны, и не только в моем кошеле. Всякий раз, расставаясь с очередной из них, я долго смотрю на нее, словно надеясь, что вот сейчас она разразится лирической поэмой. Этак скоро мы научимся питаться одной только росой, как насекомые. А он тратит целых три дуката на мерзкий проклятый ящик!
Я боюсь, что этот ящик принесет нам несчастье, и от всего сердца жалею о том, что он купил его.
* * *
Венделин долго размышлял над тем, куда поставить бюро. Поначалу он установил его в изножье кровати, но потом заметил, что жена обходит его стороной, а однажды даже ударила сына по рукам, когда он потянулся к одному из выдвижных ящиков. Он не хотел, чтобы она возненавидела бюро, – и даже пытался сделать так, чтобы она перестала называть его «этот ящик», – поэтому он перетащил его в свой кабинет на том же этаже.
Опершись одной рукой о бюро, он позвал жену; ему хотелось, чтобы она полюбовалась замечательными рисунками на выдвижных ящиках. Но она застыла на пороге, старательно отводя глаза, пока он вдруг не обнаружил, что его снова охватывает гнев. Обронив несколько суровых замечаний, он заметил, как по щекам у нее потекли слезы. Потом, когда они сели ужинать, она в четвертый раз принялась пересказывать ему все, что знала о Ca’ Dario, причем голос ее дрожал и срывался – и куда только подевалась ее обычная уверенность?
Венделин не знал, как переубедить жену. Ее деланное спокойствие и бурные вспышки повергали его в недоумение и заставляли умолкнуть, и он боялся, что его молчание кажется ей ледяным. Если же он заводил разговор о бюро, она под любым предлогом старалась выйти из комнаты или же начинала плакать и бессвязно причитать. Немецкие жены никогда не вели себя так.
Он спросил себя, как Иоганн управлялся с холодным пламенем Паолы ди Мессина: он вдруг вспомнил, как однажды брат беззлобно пошутил, что у его жены такой едкий язычок, что от него скисает молоко. Сам он решительно не представлял, как успокоить Люссиету, когда у той случались приступы гнева или же когда она начинала громко плакать. Но более всего его выводили из себя те усталые вздохи, с которыми она прерывала его всякий раз, как только он желал объясниться, словно давая ему понять, что он может не тратить силы понапрасну, поскольку она-де куда лучше его знает, как на самом деле обстоят дела.
