Я подхожу к старику. Да, так оно и есть: письмо из Татарии. Но он с большой неохотой показывает его мне. А прочесть письмо… он собирается «как-нибудь в другой раз». Вот тебе и долгожданное письмо!
— Пусть пока полежит в сундучке, — говорит Шарков. — Что с ним станет?
— С ним-то ничего. Но с тобой — может! — говорю я, садясь рядом на топчан.
— В другой раз я и год не открывал письмо!
— Ну и как?
— Конечно, не совсем хорошо получилось. От брата было письмо. Мать тогда наша померла.
Смешно и грустно!
— И это тебя ничему не научило?
— Письмо должно полежать. Грех сразу открывать. Потом — мало что там может быть?
— Вот именно! — с радостью подхватываю я. — Может быть, в нем важное известие? Может быть, родные твоей Зарифы совсем отказываются от подарка, или как там — от калыма? Просят тебя срочно приехать?
— Ну, так у татар не бывает, — смеется он. — Ты татар не знаешь.
Я хочу надорвать край конверта, но он с испугом вырывает его из моих рук:
— Не балуй! — Он достает перочинный ножичек и, положив конверт на подоконник, невзирая на свою слепоту, аккуратно срезает край. — Читать здесь не будем, пойдем на улицу.
Мы выходим во двор.
— Вот давай сядем на скамейку, — говорю я.
— Нет, пойдем куда-нибудь подальше.
Мы идем на пустырь, где недавно разыгралась памятная баталия с картами и дракой. Садимся в ложбинку.
Я беру письмо в руки. Пробегаю первые строчки. Но что это?.. Письмо от самой Зарифы, а не от ее родителей, которым я писал!
Мне смешно от каракулей Зарифы. Она, видимо, только еще учится грамоте. Что же она пишет? Что ни за кого она сейчас не собирается замуж, что только недавно вступила в комсомол, что сельская ячейка посылает ее учиться в Казань.
Дальше она пишет, что если вздумает выйти замуж, то найдет себе более подходящую пару, чем Шарков. Зачем ей дряхлый старик?
Тут она, конечно, поступила опрометчиво — так она могла написать подруге. Шарков сразу же вскипает:
— Это кто — я дряхлый старик? — Раздается что-то вроде орлиного клекота, он ругается по-татарски. — Еще раз прочти! Давай с начала!
Только при повторном чтении до Шаркова доходит смысл письма. Он вырывает его из моих рук, вскакивает на ноги. Водит перед самым носом. Но, конечно, ничего не видит. К тому же он не знает грамоты, ни одной буковки!.. Комкает письмо. Топчет ногами. Отшвыривает в сторону. Ругается страшными татарскими ругательствами.
— Ну, ну, успокойся, — говорю я.
— Ты слышал когда-нибудь — девочка сама решает: выходить за Шаркова или не выходить? Сама пишет!!! — Он потрясает кулаками. — Это все сделали шайтаны-комсомолы.
Мне жаль Шаркова, но и радостно, что так обернулось дело с его сватовством. Не удерживаюсь, чтобы не сказать:
— Конечно, комсомольцы. Зачем Зарифе выходить за тебя замуж? Это при старом режиме продавали дочерей. А потом — не такой уж ты и красавец, Шарков. Ты и немолодой. Ты и грамоты не знаешь. Вон сколько у тебя недостатков!
«Казанская сирота» сердится, говорит, что все это не имеет никакого значения для женитьбы. Он — татарин, а у татар свои обычаи и законы.
Тогда я спрашиваю:
— А ты хоть свою невесту видел?
— А как же! Один раз видел — она шла за водой.
— А она тебя?
— А зачем ей видеть? — Он снова сердится. — Сам говоришь — не красавец, не молодой парень.
— И не разговаривал?
— Ты что — смеешься?
Я с удивлением смотрю на него.
— Как же ты мог тогда надеяться?
Он поднимает письмо, разглаживает его на колене, сует в карман.
— Ты никому не рассказывай. А то ребятка засмеют.
— Ладно, — говорю я.
Он тяжело вздыхает:
— А деньги собирать все равно надо. На другой девушке, но жениться все равно надо.
И уходит, сгорбив плечи, осторожно переступая ногами.
Я смотрю ему вслед. Жалко Шаркова. Вот и сбавили ему на сотню калым! Лучше бы я не писал ему письма в Татарию. Да и ответ бы пусть у него пролежал в сундучке… хоть десять лет!
Нащупав в кармане ключи Зары Сааковой, я встаю, иду искать Угрюмого старика. «И куда он запропастился из барака?» — думаю я с раздражением.
Глава пятая
Романтик, выбежав из-за домика охраны, отчаянно машет мне рукой:
— Иди скорее, Гарегин! Случилось чудо! Глухонемой старик заговорил. Тебя ищет.
— Не может быть!.. С чего это он заговорил? — кричу я ему.
— Пришел ответ от Калинина!.. Сам начальник почты принес!.. Правительственная!.. — Романтик пытается бежать обратно.
— Подожди минутку! — Я встряхиваю половичок, взятый у тети Варвары, и с сожалением покидаю этот укромный уголок на пустыре, где в последние дни после работы я так хорошо уединяюсь с этой — будь она неладна! — немецкой грамматикой, во всю глотку твержу вслух немецкие глаголы: вокруг — ни души.
— Ну, живее ты можешь? — торопит Романтик. Он снова пытается бежать.
— Как же это он заговорил? — спрашиваю я, лукавя, и подхожу к нему поближе.
— А так и заговорил!.. Прочел письмо да как завопит: «Братцы, есть правда на земле!» — Романтик быстрым шагом уходит от меня.
Я закидываю половичок на плечо и плетусь за ним.
Барак гудит от громких голосов, шума, смеха, криков. Слышны характерные «ребятка» Шаркова.
С трудом я продираюсь к столу, окруженному плотной стеной грузчиков: здесь и наши, и не наши.
Увидев меня, Глухонемой старик, Иван Степанович, поднимается со скамейки, дружески треплет меня по спине тяжелой ладонью, потом звонким шлепком по плечу толкает от себя:
— Вот он — герой! Михаилу Ивановичу он писал!
Вокруг раздается:
— Видать — легкая рука у Гарегина!
— Ай да Докер! Башковитый!
— Такой молодой, а соображает!
Я делаю вид, что все эти одобрительные слова относятся совсем не ко мне, верчу в руках и так и сяк конверт, весь разукрашенный печатями и штампами, потом уж тянусь к Ивану Степановичу за письмом.
А вокруг орут:
— Магарыч, магарыч с тебя, Иван Степанович! Так домой не отпустим!
— Будет, будет магарыч! — отвечает счастливый Иван Степанович. — Будет, товарищи! Раз верх взяла правда — разделю свои небольшие капиталы на две части, одну оставлю на дорогу, вторую пущу на пропой души!
— Молодец, старик! Уважает правду!
— Устроим пир на весь мир! Обмоем правду!
— А слышать-то хорошо слышишь? — любопытствует Романтик, судя по всему, очень взволнованный происшедшим.
— Да вроде, — отвечает Иван Степанович и, как после купания, зажимает ладонями уши.
