Я вспомнил о розе, которую дала мне Тереза и которую я поставил в хрустальный бокал, и о решении, что тогда принял: буду ждать письма от Вирхинии до тех пор, пока роза не потеряет все свои лепестки, и если к тому времени я его не получу, то навсегда забуду о ней. Я невольно посмеялся над шуткой, которую сыграла со мной жизнь. Роза оставалась нетронутой, когда пришло это письмо; она продолжала оставаться нетронутой и в тот день, когда за мной приехал Хосеба и я навсегда уехал из дому.
Перед нами прошла моторная лодка. В ней сидели мужчина и женщина лет шестидесяти, а также собачка чихуахуа в спасательном жилете. «This is America!» [24] – воскликнул Хосеба.
«Можно, я еще кое-что скажу о твоем выступлении?» – спросил я его. Он жестом показал, что конечно, да. «Мне кажется, в рассказе Эчеверрии есть одна слабая сторона. Это касается железнодорожного полицейского и звонка губернатору… Возможно, люди из Три-Риверс этому и поверили, но я-то нет. Ты уже давно готовил сию операцию». – «Если хочешь знать правду, я начал думать об этом в день смерти твоей матери, по дороге из По в Мамузин». – «А все детали обговорил с тем самым другом из Бильбао, с которым встретился в Альцуруку». – «Bistan da!» – «Это же очевидно!» – воскликнул Хосеба, подражая произношению жителей Альцуруку. «В любом случае всегда необходимо какое-то преобразование, – добавил он. – Например, шрам с затылка перемещается на лоб. На лбу он заметнее и о нем легче помнить». Он привел несколько примеров. Так, мы бы не обратили внимания на моторную лодку, если бы в ней не было собачки в спасательном жилете. Хосебе всегда нравилась теория литературы.
К счастью, вскоре вернулись Мэри-Энн и Хелен. Мне хотелось вернуться домой. И усесться перед этим белым компьютером. Меня восхищает его покладистость. Я провожу пальцами по клавиатуре, и на экране появляются буквы и слова. Появляется роза, появляется хрустальный бокал.
13
Паника. Когда я сегодня утром встал, у меня возникло ощущение, что мои ноги каменные, они были такими тяжелыми, что я не смог даже доплестись до телефона. Мэри-Энн позвонила доктору Рабиновичу, и по его рекомендации я принял двойную дозу даблена. «Теперь тебе будет лучше», – сказала мне Мэри-Энн. С ее помощью мне удалось успокоиться. Потом пришли Хосеба с Хелен, и они мне тоже помогли. Кроме того, ноги у меня теперь были не каменными, а скорее будто из гипса. В полдень я смог встать и спустился под навес.
Около двух часов доктор Рабинович позвонил, поинтересовался моим состоянием и спросил меня, не хочу ли я перенести дату операции на более ранний срок. «Можно было бы на восемнадцатое. На среду». – «Это было бы лучше, не так ли?» – сказал я ему. «Если бы вы жили здесь, в Визалии, я бы не предлагал вам ничего менять. Но меня беспокоит время, которое вам необходимо для того, чтобы добраться из Три-Риверс. Лучше быть предусмотрительными». Я сказал ему, что согласен. «Ну, вы знаете, вам следует приехать накануне. Семнадцатого», – напомнил он перед тем, как повесить трубку.
Вечером в кабинете я достал из картонной коробки еще несколько фотографий. Точнее, три: ту, на которой я снялся с Вирхинией в день гонок с лентами; портрет, который мне прислала Тереза из По, и снимок, сделанный в день открытия памятника в Обабе, – Ускудун, Дегрела, Берлино, Анхель, Мартин… Во время этого акта я не играл на аккордеоне и впервые в жизни продемонстрировал какое-то достоинство.
Когда я вышел на террасу, Хелен, Хосеба и Мэри-Энн тоже разглядывали фотографии. «Какой ты здесь элегантный, Давид!» – сказал мне Хосеба. Он имел в виду снимок, который мы с Мэри-Энн сделали в Сосалито. «Это первая фотография, где вы вместе», – заметила Хелен. Мэри-Энн на нем показалась мне просто очаровательной. «Мэри-Энн, а что мы сделали с той открыткой из ресторана «Герника»? – спросил я. – Ты ведь помнишь, правда? С той, что мы разорвали пополам?» – «Я очень хорошо помню. И скажу тебе больше: я все еще храню свою часть». – «А ты, Давид?» – спросила Хелен. «Я тоже», – ответил я. «Ну, слава богу!» – одновременно воскликнули все трое.
Нам было очень хорошо на террасе. И сейчас мне даже хорошо. Ноги у меня такие, как всегда, я чувствую пальцы в тапочках. Но сверчок внутри меня начеку. При первом же сигнале тревоги он примется беспорядочно махать крылышками, как обезумевшее насекомое.
14
После обеда я обнаружил, что на столе лежит десяток ракушек, а карта с желто-оранжевой бабочкой поменяла свое место. Мне не пришлось мучиться над разгадкой: в саду послышался смех Лиз и Сары. «Вы очень красивые», – сказал я, когда вышел обнять их. У них загар из Санта-Барбары. «На пляже было очень хорошо, – сказала Сара, – но мне хотелось домой». Втроем мы пошли взглянуть на лошадей, а оттуда к Эфраину и Росарио. Я почувствовал небольшую слабость.
Некоторое время назад – сейчас семь часов, но скоро я присоединюсь ко всем, чтобы посмотреть фильм, который будут показывать по телевизору, – я сделал странную вещь. Написал эпитафию, которую мне хотелось бы, чтобы вырезали на моем надгробии, а затем погребальную молитву. Слова пришли мне на ум без каких-либо усилий, словно сами по себе, будто они были предназначены другому человеку. Мне следует сообщить Мэри-Энн, что молитва находится здесь, в файле, соответствующем 14 августа. Если я умру, пусть ее прочтут на трех языках: она – на английском, Эфраин – на испанском, а Хосеба – на нашем языке Обабы.
Эпитафия: «Он никогда не был так близок к раю, как когда жил на этом ранчо».
Погребальная молитва: «Никогда он не был так близок к раю, как когда жил на этом ранчо, до такой степени, что покойному с трудом верилось, что на небесах ему может быть лучше. Ему было нелегко расстаться со своей женой, Мэри-Энн, и со своими двумя дочерьми, Лиз и Сарой, но, когда он уходил, ему хватило капли надежды, чтобы попросить Бога вознести его на небо и поместить подле его дяди Хуана и матери Кармен, а также рядом с друзьями, что когда-то были у него в Обабе».
15
Воскресенье. Все утро я провел, складывая мозаики с Лиз и Сарой. После обеда они ушли к Эфраину с Росарио, а мы с Мэри-Энн, Хосебой, Хелен, Кэрол, Дональдом и еще несколькими друзьями из Книжного клуба собрались в гостиной. Стояла слишком удушающая жара, чтобы сидеть под навесом. Когда я пришел, все обсуждали состоявшиеся в среду чтения, но Дональд тут же принялся нахваливать Первого американца Обабы и предложил мне прочитать его. Я сказал, что не могу и, если ему так хочется, пусть прочтет его сам.
Дональд ждал такого ответа и был готов. У него имелся сокращенный текст рассказа, опубликованный в Визалии, с post-it [25] на первой странице. В действительности все уже были готовы. Было видно, что они обо всем договорились. Дональд начал читать: «В то время, когда он вернулся с Аляски и занялся строительством гостиницы, дон Педро был очень толстым человеком, о котором говорили, что он каждый день взвешивается на новомодных весах, привезенных из Франции…»
Я сделал ему знак, чтобы он продолжал, и пошел в кабинет, чтобы найти письмо, которое Педро Галаррета написал моему дяде Хуану, объясняя ему, что с ним произошло перед тем, как тот спрятал его в тайнике в Ируайне. Я пару раз перечитал его и вернулся в гостиную. Дональд завершил чтение четверть часа спустя.
«Если вы будете слишком много мне аплодировать, для меня это будет дурным знаком», – сказал я, и они замолчали. Потом я объяснил им, что рассказ, который только что прочитал Дональд, основывается на письме, которое у меня в руках. «Оно написано самим доном Педро Галарретой, первым американцем Обабы. Я попробую перевести его с листа, чтобы вы могли сравнить его с тем, что сочинил я». – «Очень интересно», – сказал Дональд.
Я уселся в кресло и начал переводить рассказ дона Педро – простенький, без метафор и прочих литературных изысков.
СВИДЕТЕЛЬСТВО ДОНА ПЕДРО О ПРЕСЛЕДОВАНИИ, КОТОРОМУ ОН ПОДВЕРГСЯ
(…) Машина мчалась на огромной скорости, и вскоре мы оказались у въезда в Обабу. Там мы остановились, и тут же подошла другая машина. Все, кроме командира, вышли, и в машину сели другие люди. Севший водитель спросил у вышедшего: «Куда нам этих везти?» И тот назвал неизвестное место, я никогда такого не слышал.
Мы поехали вторыми. Тут же свернули с шоссе и начали подниматься по горной дороге. И здесь все мои сомнения рассеялись. Все было ясно, нас намеревались убить. Горы в тех местах были мне незнакомы, но я подумал, что где-нибудь там будут обрывы и я смогу выброситься из машины и покончить с собой. Меня приводила в ужас мысль о смерти, которая нам была уготована, о мучениях, которым нас подвергнут, я не верил, что нас не будут пытать, и был доволен принятым решением. Но наверх машина ехала очень медленно, и я не видел подходящего места для того, чтобы выброситься.
