Выражения их глаз, улыбки, боязливые улыбки, стремление оказаться подальше. «Да, господин Мюллер. Разумеется, господин Мюллер. Только не подходите ближе». Сынок, приходи сюда как-нибудь ночью, и я покажу тебе созвездия такими, как они видны с Лемноса. Я назвал их по-своему. Там есть «Нож»… одно из них. Он длинный, острый. Направленный прямо в позвоночник. И есть «Стрела». Есть «Череп» и «Жаба». Эти два соединяются. Одна и та же звезда светит во лбу «Жабы» и в левой глазнице «Черепа». И звезда эта — Солнце, друг мой. Солнце Земли. Мерзкая, крохотная звездочка, желтоватая, как понос. И на ее планетах множество созданий, которые разливаются по Вселенной, как моча.
— Могу я сказать кое-что такое, что могло бы тебя обидеть? — спросил Раулинс.
— Ты меня обидеть не в состоянии. Но попробуй.
— Я думаю, что у тебя деформированное мировоззрение. За все эти годы ты утратил перспективу.
— Нет. Именно здесь я научился смотреть надлежащим образом.
— Ты ставишь человечеству упрек в том, что оно состоит из людей. И значит, нелегко иметь дело с кем-то вроде тебя. Если бы мы поменялись местами, ты бы понял. Пребывание рядом с тобой вызывает боль! Даже в эту минуту я ощущаю ее каждым нервом. Будь я немного поближе к тебе — я бы разрыдался. Ты не можешь потребовать, чтобы люди моментально приспособились к тебе. Даже твоим любимым понадобилось бы…
— У меня не было никаких любимых.
— Ведь ты же был женат.
— Это все кончилось.
— Ну, любовницы.
— Ни одна из них не могла меня вынести, когда я вернулся.
— Друзья.
— Разбежались, — сказал Мюллер. — Только пятки засверкали.
— Ты не давал им времени.
— Я им дал достаточно времени.
— Нет, — убежденно возразил Раулинс. Он не мог больше вынести и вскочил со скамьи. — А теперь я скажу тебе кое-что такое, что тебе и вправду покажется неприятным, Дик. Мне очень жаль, но я должен.
— Все, что ты скажешь, это бредни на манер тех, каких я наслушался в университете. Наивность студента со второго курса. Этот мир достоин сожаленья, повторяешь ты. Мерзкий, мерзкий. Ты видел, каково человечество в действительности, и не желаешь иметь с ним дела. Каждый так говорит, когда ему восемнадцать лет. Но это проходит. Мы психически организуемся и видим, что Вселенная — достаточно приятное место, и что все люди стараются, как могут… Да, мы не совершенны, но мы и не чудовища. Когда тебе восемнадцать лет, у тебя нет права на такие высказывания. Я же получил это право давным-давно. Я пришел к ненависти трудной и долгой дорогой.
— Тогда почему ты остался при своих юношеских убеждениях? Ты ведешь себя так, словно любуешься собственным несчастьем. Возвращайся с нами на Землю и забудь о прошлом. Или, хотя бы, прости.
— Не забуду. И не прощу.
Мюллер поморщился. Неожиданно он испытал такой страх, что весь задрожал. А если это правда? Если существует способ исцеления? Покинуть Лемнос? Что-то я расстроился. Парнишка прав: веду себя как студент-второкурсник, не иначе. Неужели я такой мизантроп? Нет. Это он меня вынудил. Спора ради. И теперь тешится своей победой. Но ведь лечение наверняка невозможно. Ловко парень смог преподать: вру, мол, хотя и сам не знаю зачем. Он хочет поймать меня в ловушку, заманить на их корабль. А если он не лжет? Почему бы мне и не вернуться на Землю? Мюллер с трудом дал себе на это ответ. Это страх сдерживает. Вновь увидеть эти миллиарды людей… Броситься в круговерть жизни… Девять лет я провел на необитаемом острове и теперь боюсь возвращения. Его охватило безмерное отчаяние, когда он отдал себе отчет в неприятных, но неоспоримых фактах. Человек, который возжелал стать богом, оказался жалким одиночкой, цепляющимся за свою самоизоляцию, сходящим с ума и презрительно отвергающим помощь. Это невесело, — подумал Мюллер. — Это весьма невесело.
— Я чувствую, — сказал Раулинс, — как запах твоих мыслей меняется.
— Чувствуешь?
— Ничего конкретного. Ты был такой самоуверенный, непоколебимый. А в эту минуту мне видится что-то вроде… тоски… что-то жалобное…
Мюллер изумился:
— Никто никогда не говорил мне, что способен различать значения излучения. Никто! Мне лишь говорили, что находиться в моем обществе невыносимо.
— Так от чего же ты так растрогался? Это я явственно ощутил. От мыслей о Земле?
— Возможно.
Мюллер снова замкнулся. Сжал зубы. Поднялся и неторопливо подошел к Раулинсу, наблюдая, как тот борется с собой, чтобы не показать тревоги. Затем сказал:
— Не пора ли тебе вернуться к своим археологическим занятиям, Нед? Твои коллеги будут вновь недовольны тобой.
— У меня есть еще немного времени.
— Уже нет. Иди.
3
Вопреки ясному приказу Чарльза Бордмана, Раулинс настоял, чтобы вернуться прямо в лагерь в зоне «F» под тем предлогом, что должен доставить новую бутылку напитка, которую он в конце концов все-таки смог выпросить у Мюллера. Бордман хотел выслать кого-нибудь за бутылкой, чтобы избавить его от риска не отдохнув преодолеть силки зоны «Р». Ему же, однако, нужен был непосредственный контакт. Он чувствовал себя безгранично потрясенным. И знал, что он во все большей и большей растерянности.
Бордмана он застал за обедом. Перед стариком помещалась плита из темного полированного дерева, инкрустированная деревом светлым. В прекрасных керамических сосудах помещались овощи в сахаре, зелень в коньячном соусе, мясные экстракты, пикантные приправы. Бутылка вина темнооливкового цвета возвышалась рядом с его мясистой рукой. Разные загадочные таблетки располагались в углублениях вытянутой пластины из черного стекла. Время от времени Бордман совал одну из них в рот. Достаточно долго он делал вид, что не видит гостя, стоящего у входа в эту часть палатки.
— Я тебе сказал, чтобы ты не приходил, Нед, — сказал он наконец.
— Это от Мюллера. — Раулинс поставил бутылку рядом с вином.
— Чтобы поговорить со мной, вовсе нет нужды приходить ко мне в гости.
— С меня довольно всех этих разговоров на расстоянии. Мне надо было с тобой увидеться. — Раулинс стоял, поскольку сесть ему не предложили, в явной растерянности от того, что Бордман даже не прервал обед. — Чарльз… я думаю, что я больше не смогу ему врать.
— Сегодня ты лицемерил первоклассно, — заметил Бордман, потягивая вино. — Весьма убедительно.
— Да, я учусь лгать. Но что из того? Ты же его слышал. Он испытывает отвращение к человечеству. Он в любом случае не захочет сотрудничать с нами, когда мы извлечем его из лабиринта.
— Он не искренен. Ты сам это заметил, Нед. Глупый щенячий цинизм. Этот человек любит людей. Именно потому он так себя и вел… поскольку он измеряет их этой своей любовью. Но она не переходит в ненависть. На самом деле — нет.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
